Читать интересную книгу Сизифов труд - Стефан Жеромский

Никто в классе не сближался с ним, наоборот – все травили. Тотчас были замечены и подковки на его яловых сапогах, и парусиновые штаны, и холщовая рубашка, тесемка и крестьянские провинциализмы в его речи. Был даже в классе остряк, некий Тымкевич, который вечно его передразнивал. Во время большой перемены нарочно соблюдалась тишина, и тогда с последних парт слышался голос, подражавший крестьянскому говору:

– Кум, а кум, а по вкусу вам картошка с пахтаньем?

С другого конца класса жалобно отвечали:

– Ой, куманек, по вкусу, ой, по вкусу!

– А мясо-то вам по вкусу?

– Как же это мясо, да было бы не по вкусу человеку! Только вот не умею я того мяса есть по-господски…

– По-господски?

– Ага. Как отдали меня тятенька на квартиру, тут-то я и увидел, как господа едят. Берут этакие маленькие вилы, да блестящие такие, поддевают то мясо, да и тащат в рот, будто мужик сноп в сарай.

Слушая эти диалоги, Радек испытывал жгучий стыд, но наряду с ним таилась в его душе и месть, глубоко, как искра в кремне, скрывающаяся под маской равнодушия и презрения. Учителя бессознательно обостряли отношения новичка с товарищами, часто вызывая его к доске для исследования и оценки его умственного багажа. Пришельцу из Пыжоглова казалось, что его передразнивают решительно все. В прогимназии самые важные предметы преподавали всякого рода недотепы, чудаки и мастодонты, так что Радек по-латыни, греческому, математике и т. д. в качестве перлов, преподанных ему пыжогловскими мудрецами, провозглашал подлинные курьезы. Все эти обстоятельства привели к тому, что Ендрек, очень хороший и прилежный ученик, стал в классе если не посмешищем, то во всяком случае мишенью для насмешек.

Во время одного из уроков, месяца через два после начала учебного года, его вызвал к доске господин Ногацкий и велел доказать теорему, заданную к сегодняшнему дню. Радек стал у доски, взял мел и стал чертить усеченную пирамиду. Сильное волнение на некоторое время ослабило его память и быстроту соображения. Он сделал ошибку в чертеже, проведя одну из линий много правей, чем следовало. Ногацкий несколько раз поправлял его, говоря своим холодным голосом:

– Радек, линию ФГ надо провести левее.

Ученик стер рукой линию, но провел ее еще хуже.

– Линию ФГ – левее… – снова проскандировал учитель.

В классе уже потихоньку хихикали, и Ендрек все более терял уверенность в себе. Он снова стер злополучную линию и начертил уже совсем нелепый хвостик где-то вне фигуры.

– Радек, я сказал, что линию ФГ нужно провести левее…

Взволнованный и трепещущий ученик стер ее и беспомощно опустил руки. Черные пятна мелькали у него перед глазами, во рту пересохло, губы дергались и дрожали. И тут с предпоследней парты высунулся Тымкевич и внятно по-польски шепнул:

– Кум, дык на себя же!

Как раз в это мгновение Радек взял себя в руки, решительно провел правильную линию и стал превосходно доказывать теорему. Общий смех грянул в классе. Даже хладнокровный Ногацкий, выговаривая Тымкевичу за слова, произнесенные во время урока «на другом языке», не мог сдержать веселой улыбки. Радек быстро закончил теорему, решил геометрическую задачу и, получив отличную отметку, вернулся на свое место.

По окончании урока, прежде чем преподаватель вышел из класса, он с закушенной губой стремительно подбежал к Тымкевичу и кулаком наотмашь ударил его в зубы раз и другой… Атакуемый кинулся в драку, но Радек крепко ухватил его своей лапищей за шею, тряхнул несколько раз, подтащил к стене и принялся бить, по-мужичьи, раз за разом – по зубам, по шее, в нос, в челюсть. Прежде чем дерущихся удалось разнять, изо рта и носа у Тымкевича хлынула кровь. Учитель созерцал весь этот скандал с кафедры. Когда окровавленного и бледного, как мертвеца, Тымкевича положили на лавку, Ногацкий вышел, прикрыв дверь и приказав всем оставаться на местах. Через несколько минут в класс вошли Крестообрядников, инспектор, классный наставник, его помощник и несколько учителей. Радек, свесив голову, стоял у своей парты. Слезы изредка срывались с его ресниц и разбрызгивались о крышку парты. Дежурный в двух словах рассказал об инциденте. Ногацкий подтвердил точность рассказанного. У Тымкевича было разбито лицо, один глаз заплыл, рот полон крови. Директор внимательно выслушал все и сказал присутствующим учителям:

– Мне думается, господа, что я не разойдусь в мнении с педагогическим советом, если исключу Радека из гимназии. Это разбойник, а не ученик. Хам, настоящий хам…

Затем он обратился к виновнику:

– Радек, я вас исключаю из гимназии, раз и навсегда.

Сказав это, он распорядился, чтобы классный наставник засадил Тымкевича на следующий же день после выздоровления на четыре часа в карцер, а Радека вычеркнул из списков, – и удалился со своей свитой. Классный наставник сочувственно взглянул на Ендрека и с сожалением в голосе сказал:

– Ничего не поделаешь… придется вам сейчас же покинуть гимназию.

Радек сгреб свои книжки и тетради в ранец, закрыл его на застежку и вышел, поклонившись классному наставнику, словно уходил на перемену. Перемена уже кончилась. Верхний коридор и лестница опустели. Из какого-то класса слышался мерный голос учителя физики:

– С этой целью мы берем два металлических прута…

Радек медленно плелся вниз по лестнице, бессмысленно повторяя про себя: «С этой целью мы берем два металлических прута… с этой целью мы берем…» Он был спокоен, хотя сердце его мучительно колотилось, а холодная дрожь пронизывала до костей. Он прошел вестибюль, вышел во двор и там, точно споткнувшись, затоптался на одном месте. Ему вспомнился обломанный куст шиповника, вернее – связанные с ним счастливые минуты.

– Конец всему… – выговорили его помертвевшие губы.

Как слепой, приблизился он к стене, замыкающей двор, и сел на лежащий там камень. Это была продолговатая обтесанная глыба песчаника, которая, вероятно, уже века лежала на этом месте, по крайней мере с момента основания отцами иезуитами монастыря. Неподалеку виднелась плотно утоптанная площадка, на которой обычно играли в мяч. Сейчас двор был пуст. Осенний ветер шумел в обнаженных ветвях каштанов, свисавших из-за стены, сгонял в кучи увядшие, съежившиеся кирпично-красные и желтые листья, клочья исписанной бумаги и сметал их вместе с мусором в угол двора. Ендрек привалился спиной к стене, его длинные руки бессильно свесились меж колен, почти касаясь земли. Голова упала на грудь. Слишком уж неожиданно это его пришибло, слишком быстро рассыпались радужные надежды. Придется покинуть комнату, сказать пану Плоневичу, что больше жить он здесь не будет, собрать монатки, книжки и уходить… В его воображении рисовалось шоссе, покрытое сыпучим песком, бесконечно длинная белая полоса. С минуту он видел перед собой корчму и будто наяву слышал крик шинкарки:

– А вы, молодой человек, случаем, не сбежали откуда-нибудь? За старостой, за старостой! Держи, лови!

Его стало душить такое бешенство, такое отчаяние, что он не мог перевести дух. И все же среди конвульсий страдания в душе мелькало решение: туда не пойду, не пойду, не пойду!

Когда пароксизмы этого сомнительного мужества достигали крайней точки, он трезвел и казнился мыслями о будущем.

«Что же я буду делать на свете, если не пойду туда? – думал он, остекленевшими глазами глядя под ноги. – Куда я денусь, что буду есть? В ксендзы?…»

Все умирающие иллюзии, как сорвавшийся с цепи ураган, накинулись на него и придавили его тысячами камней. Он еще больше сгорбился и совершенно пришибленный вперил глаза в засохший лист. И вдруг почувствовал, что перед ним кто-то стоит. Это ощущение было до такой степени неприятно, будто его внезапно дернули за волосы. Он поднял голову, лишь когда услышал, что к нему обращаются. У старого камня он увидел незнакомого гимназиста, который дружелюбно смотрел на него. Это был Марцин Борович, в то время уже ученик шестого класса.

– Послушайте, – говорил тот, – я был в коридоре и слышал, как нас выставляли из гимназии.

– Что говорите, пан? – спросил Радек, под воздействием обрушившегося несчастья по-крестьянски выговаривая слова.

Его мутные, полузакрытые глаза были совершенно лишены выражения, нижняя губа отвисла.

– Видите ли, – оживленно говорил Борович, – надо бы найти протекцию к старику. Это единственное средство. Нет у вас в городе каких-нибудь влиятельных знакомых?

– Нет, нету, – быстро ответил Радек и снова опустил голову.

– Погодите, я схожу к Забельскому, попытаюсь его накачать.

Радек еще раз поднял голову, но лишь затем, чтобы убедиться, что незнакомец ушел. Его засасывало темное отвратительное бессилие, не то дремота, не то лихорадочный бред. По-прежнему съежившись, он сидел так до конца урока. Не сразу услышал он, что его опять зовут. Он вскочил и увидел в дверях вестибюля инспектора и стоящего на две ступеньки ниже Боровича. Последний что-то горячо объяснял и жестикулировал. Инспектор еще раз позвал Ендрека, а когда тот остановился перед ним, внимательно посмотрел на него и велел следовать за собой. Вскоре все трое остановились у дверей канцелярии в верхнем коридоре. Борович посторонился, и инспектор один вошел в учительскую. Радек со своим ранцем за плечами стоял перед дверью, как солдат на посту, до самого звонка. Во время пятиминутной перемены его обступили одноклассники и младшие ученики; большинство из них, и старшие и младшие, насмехались над ним. Были и такие, которые глядели на него доброжелательно, иные молчали, а иные презрительно улыбались. Но вот толпа, тесным кольцом окружавшая изгнанника, расступилась и умолкла, так как в дверях учительской появился директор. Гимназический владыка окинул орлиным взором Радека, который инстинктивно вытянулся.