Читать интересную книгу Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 8-10 - Антон Чехов

{08164}

соскучилась и пришла на одну минутку... взглянуть. Помню, в один из вечеров она вошла так же вот нерешительно и некстати и опустилась на ковер у ног Орлова, и по ее робким, мягким движениям видно было, что она не понимала его настроения и боялась. - А вы все читаете... - начала она вкрадчиво, видимо, желая польстить ему. - Знаете, Жорж, в чем еще тайна вашего успеха? Вы очень образованны и умны. Это у вас какая книга? Орлов ответил. Прошло в молчании несколько минут, показавшихся мне очень длинными. Я стоял в гостиной, откуда наблюдал обоих, и боялся закашлять. - Я хотела что-то сказать вам... - проговорила тихо Зинаида Федоровна и засмеялась. - Сказать? Вы, пожалуй, станете смеяться и назовете это самообольщением. Видите ли, мне ужасно, ужасно хочется думать, что вы сегодня остались дома ради меня... чтобы этот вечер провести вместе. Да? Можно так думать? - Думайте, - сказал Орлов, заслоняя глаза. - Истинно счастливый человек тот, кто думает не только о том, что есть, но даже и о том, чего нет. - Вы сказали что-то длинное, я не совсем поняла. То есть вы хотите сказать, что счастливые люди живут воображением? Да, это правда. Я люблю по вечерам сидеть в вашем кабинете и уноситься мыслями далеко, далеко... Приятно бывает помечтать. Давайте, Жорж, мечтать вслух! - Я в институте не был, не проходил этой науки. - Вы не в духе? - спросила Зинаида Федоровна, беря Орлова за руку. - Скажите - отчего? - Когда вы бываете такой, я боюсь. Не поймешь, голова у вас болит или вы сердитесь на меня... Прошло в молчании еще несколько длинных минут. - Отчего вы переменились? - сказала она тихо. - Отчего вы не бываете уже так нежны и веселы, как на Знаменской? Прожила я у вас почти месяц, но мне кажется, мы еще не начинали жить и ни о чем еще не поговорили как следует. Вы всякий раз отвечаете мне шуточками или холодно и длинно, как учитель. И в шуточках ваших что-то холодное... Отчего вы перестали говорить со мной серьезно? - Я всегда говорю серьезно.

{08165}

- Ну, вот давайте говорить. Ради бога, Жорж... Давайте? - Давайте. Но о чем? - Будем говорить о нашей жизни, о будущем... - сказала мечтательно Зинаида Федоровна. - Я все строю планы жизни, все строю - и мне так хорошо! Жорж, я начну с вопроса: когда вы оставите вашу службу?.. - Это зачем же? - спросил Орлов, отнимая руку от лба. - С вашими взглядами нельзя служить. Вы там не на месте. - Мои взгляды? - спросил Орлов. - Мои взгляды? По убеждениям и по натуре я обыкновенный чиновник, щедринский герой. Вы принимаете меня за кого-то другого, смею вас уверить. - Опять шуточки, Жорж! - Нисколько. Служба не удовлетворяет меня, быть может, но все же для меня она лучше, чем что-нибудь другое. Там я привык, там люди такие же, как я; там я не лишний во всяком случае и чувствую себя сносно. - Вы ненавидите службу, и вам она претит. - Да? Если я подам в отставку, стану мечтать вслух и унесусь в иной мир, то, вы думаете, этот мир будет мне менее ненавистен, чем служба? - Чтобы противоречить мне, вы готовы даже клеветать на себя, - обиделась Зинаида Федоровна и встала. - Я жалею, что начала этот разговор. - Что же вы сердитесь? Ведь я не сержусь, что вы не служите. Каждый живет, как хочет. - Да разве вы живете, как хотите? Разве вы свободны? Писать всю жизнь бумаги, которые противны вашим убеждениям, - продолжала Зинаида Федоровна, в отчаянии всплескивая руками, - подчиняться, поздравлять начальство с Новым годом, потом карты, карты и карты, а главное, служить порядкам, которые не могут быть вам симпатичны, - нет, Жорж, нет! Не шутите так грубо. Это ужасно. Вы идейный человек и должны служить только идее. - Право, вы принимаете меня за кого-то другого, - вздохнул Орлов. - Скажите просто, что вы не хотите со мной говорить. Я вам противна, вот и всё, - проговорила сквозь слезы Зинаида Федоровна.

{08166}

- Вот что, моя милая, - сказал Орлов наставительно, поднимаясь в кресле. - Вы сами изволили заметить, человек я умный и образованный, а ученого учить - только портить. Все идеи, малые и великие, которые вы имеете в виду, называя меня идейным человеком, мне хорошо известны. Стало быть, если службу и карты я предпочитаю этим идеям, то, вероятно, имею на то основание. Это раз. Во-вторых, вы, насколько мне известно, никогда не служили и суждения свои о государственной службе можете черпать только из анекдотов и плохих повестей. Поэтому нам не мешало бы условиться раз навсегда: не говорить о том, что нам давно уже известно, или о том, что не входит в круг нашей компетенции. - Зачем вы со мной так говорите? - проговорила Зинаида Федоровна, отступая назад, как бы в ужасе. - Зачем? Жорж, опомнитесь бога ради! Голос ее дрогнул и оборвался; она, по-видимому, хотела задержать слезы, но вдруг зарыдала. - Жорж, дорогой мой, я погибаю! - сказала она по-французски, быстро опускаясь перед Орловым и кладя голову ему на колени. - Я измучилась, утомилась и не могу больше, не могу... В детстве ненавистная, развратная мачеха, потом муж, а теперь вы... вы... Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом... И эта страшная, наглая горничная! - продолжала она, рыдая. - Да, да, я вижу: я вам не жена, не друг, а женщина, которую вы не уважаете за то, что она стала вашею любовницей... Я убью себя! Я не ожидал, что эти слова и этот плач произведут на Орлова такое сильное впечатление. Он покраснел, беспокойно задвигался в кресле, и на лице его вместо иронии показался тупой, мальчишеский страх. - Дорогая моя, вы меня не поняли, клянусь вам, - растерянно забормотал он, трогая ее за волосы и плечи. - Простите меня, умоляю вас. Я был неправ и... ненавижу себя. - Я оскорбляю вас своими жалобами и нытьем... Вы честный, великодушный... редкий человек, я сознаю это каждую минуту, но меня все дни мучила тоска... Зинаида Федоровна порывисто обняла Орлова и поцеловала его в щеку.

{08167}

- Только не плачьте, пожалуйста, - проговорил он. - Нет, нет... Я уже наплакалась и мне легко. - Что касается горничной, то завтра же ее не будет, - сказал он, всё еще беспокойно двигаясь в кресле. - Нет, она должна остаться, Жорж! Слышите? Я уже не боюсь ее... Надо быть выше мелочей и не думать глупостей. Вы правы! Вы - редкий... необыкновенный человек! Скоро она перестала плакать. С невысохшими слезинками на ресницах, сидя на коленях у Орлова, она вполголоса рассказывала ему что-то трогательное, похожее на воспоминания детства и юности, и гладила его рукой по лицу, целовала и внимательно рассматривала его руки с кольцами и брелоки на цепочке. Она увлекалась и своим рассказом, и близостью любимого человека, и оттого, вероятно, что недавние слезы очистили и освежили ее душу, голос ее звучал необыкновенно чисто и искренно. А Орлов играл ее каштановыми волосами и целовал ее руки, беззвучно прикасаясь к ним губами. Затем пили в кабинете чай и Зинаида Федоровна читала вслух какие-то письма. В первом часу пошли спать. В эту ночь у меня сильно болел бок, и я до самого утра не мог согреться и уснуть. Мне слышно было, как Орлов прошел из спальни к себе в кабинет. Просидев там около часа, он позвонил. От боли и утомления я забыл о всех порядках и приличиях в свете и отправился в кабинет в одном нижнем белье и босой. Орлов в халате и в шапочке стоял в дверях и ждал меня. - Когда тебя зовут, ты должен являться одетым, - сказал он строго. - Подай другие свечи. Я хотел извиниться, но вдруг сильно закашлялся и, чтобы не упасть, ухватился одною рукой за косяк. - Вы больны? - спросил Орлов. Кажется, за все время нашего знакомства это он в первый раз сказал мне. вы Бог его знает, почему. Вероятно, в нижнем белье и с лицом, искаженным от кашля; я плохо играл свою роль и мало походил на лакея. - Если вы больны, то зачем же вы служите? - сказал он. - Чтобы не умереть с голода, - ответил я.

{08168}

- Как все это в сущности пакостно! - тихо проговорил он, идя к своему столу. Пока я, накинув на себя сюртук, вставлял и зажигал новые свечи, он сидел около стола и, протянув ноги на кресло, обрезывал книгу. Оставил я его углубленным в чтение, и книга уже не валилась у него из рук, как вечером. VII Теперь, когда я пишу эти строки, мою руку удерживает воспитанный во мне с детства страх - показаться чувствительным и смешным; когда мне хочется ласкать и говорить нежности, я не умею быть искренним. Вот именно от этого страха и с непривычки я никак не могу выразить с полной ясностью, что происходило тогда в моей душе. Я не был влюблен в Зинаиду Федоровну, но в обыкновенном человеческом чувстве, какое я питал к ней, было гораздо больше молодого, свежего и радостного, чем в любви Орлова. Работая по утрам сапожною щеткой или веником, я с замиранием сердца ждал, когда наконец услышу ее голос и шаги. Стоять и смотреть на нее, когда она пила кофе и потом завтракала, подавать ей в передней шубку и надевать на ее маленькие ножки калоши, причем она опиралась о мое плечо, потом ждать, когда снизу позвонит мне швейцар, встречать ее в дверях, розовую, холодную, попудренную снегом, слушать отрывистые восклицания насчет мороза или извозчика, - если б вы знали, как всё это было для меня важно! Мне хотелось влюбиться, иметь свою семью, хотелось, чтобы у моей будущей жены было именно такое лицо, такой голос. Я мечтал и за обедом, и на улице, когда меня посылали куда-нибудь, и ночью, когда не спал. Орлов брезгливо отбрасывал от себя женские тряпки, детей, кухню, медные кастрюли, а я подбирал всё это и бережно лелеял в своих мечтах, любил, просил у судьбы, и мне грезились жена, детская, тропинки в саду, домик... Я знал, что если бы я полюбил ее, то не посмел бы рассчитывать на такое чудо, как взаимность, но это