Читать интересную книгу За нами Москва! - Иван Кошкин

Всем стало ясно, что после такого сыновнего достижения отец Магомеда стал еще более уважаем.

— А через три недели война началась, — просто закончил Турсунходжиев. — Перед тем как на фронт ехать, получил письмо из дома. Отец писал, что Гюльнара беременна, чтобы я не волновался…

Он помолчал, а потом вдруг добавил:

— А чего волноваться? У нас махалля дружная, Даже если меня убьют — ребенка вырастят вместе. Другая беда — четыре сестры, скоро замуж выдавать, а за кого? Молодых парней в армию заберут…

— А сестры красивые? — поинтересовался из угла Безуглый. — А то за меня одну отдай…

— Не-е-ет, за тебя не отдам, — покачал головой лейтенант. — Ты, Сашка, несерьезный.

Землянка задрожала от хохота.

— Тогда за Ваську, — предложил неунывающий москвич.

— Ты меня без меня не сватай, — огрызнулся Осокин. — У меня, может, уже есть на примете.

— Да ну? — удивился Безуглый. — Да на тебя посмотреть — она еще в куклы, небось, играет.

Теперь гоготали над водителем, потом Экибаев заявил, что после войны непременно женится и заведет кучу детей. Безуглый предложил женить старшину, тот заржал и сказал, что старого медведя новым трюкам не научишь, начали перебирать остальных. В разгар веселья Волков вдруг поймал странный, полный печали взгляд Гольдберга.

— Валентин Иосифович, что-то не так? — наклонился лейтенант к комиссару.

— Нет, Сашенька, все нормально, — помотал головой политрук, — все в порядке.

Волков пожал плечами и откинулся к завешенной брезентом стене блиндажа. Пусть день, пусть час, но он мог позволить себе ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться…

* * *

Они появились в селе затемно, Семен Иванович Проклов, вставший по обыкновению рано, чтобы задать корм скотине, услышал шум моторов и с отстраненным спокойствием понял: это за ним. Он ждал этого с той самой минуты, как ночью отправил жену и детей к сестре, и теперь, когда они ехали через деревню, крестьянин аккуратно закрыл дверь в маленький хлев и пошел в дом. На секунду глаз остановился на тяжелом, с длинной рукоятью топоре, и Проклов подумал, что если встать у калитки, то можно, пожалуй, успеть развалить одного докуда получится. Колхозник покачал головой: если убьет кого-то, эти пристрелят его на месте, а после начнут искать Машу. Нет уж, пусть уж отведут душу на Семене Проклове, если у них, конечно, есть душа. Он посмотрел на стену: темные квадраты на выгорев шей доске выдавали, где раньше висели фотографии. После ухода жены Семен Иванович снял все карточки, положил в старую, дореволюционную еще коробку из-под конфет и закопал под яблоней. Грузовик проехал мимо окон, остановился, и тут же в калитку заколотили:

— Открывай!

Голос был, похоже, русский, но какой-то визгливый, словно человек понимал, что делает дурное, и криком пытался заглушить совесть. Семен Иванович остался на месте, положив руку на колено, он спокойно сидел на лавке.

— Открывай, сука, выломаем!

Проклов вздохнул — калитка у него была добротная и, как ворота, украшена резьбой. «Выломают ведь», — подумал крестьянин. Работу свою было жалко, он встал и вышел на крыльцо.

— Не ломитесь, сейчас открою.

Крестьянин откинул добротную щеколду и тут же получил тяжелый удар прикладом в грудь. Его оттолкнули в сторону, ворвались во двор, кто-то побежал в дом. Лишь теперь Семен Иванович смог как следует рассмотреть этих. Немцев было только четверо — в длинных прорезиненных плащах, на груди — цепь с каким-то то ли щитом, то ли бляхой, трое были в касках, четвертый — в фуражке. «Офицер, — решил колхозник — Этот у них старший». Остальные семеро — русские. Двое в ношеных немецких кителях, один — в черном пальто, а остальные просто в советской форме со споротыми петлицами. У офицера был автомат, у немцев винтовки с примкнутыми широкими штыками, а наших, «не наших», поправился Проклов, «выродков», новые хозяева вооружили мосинскими винтовками. Немцы остались у ворот, русские рассыпались по двору, трое побежали в дом, затопали грязными сапогами по крыльцу. Через несколько секунд один выскочил обратно и крикнул:

— Нет никого!

Скатившись вниз, он подбежал к Проклову и, схватив великана за рубаху чуть пониже груди, заорал:

— Где бабы? Господин обер-лейтенант, у него еще жена должна быть, две дочери и пащенок.

Проклов вздрогнул и присмотрелся к крикуну внимательнее.

— Что, Лешенька, — тихо спросил он. — Нашел себе хозяев, иуда?

На колхозника обрушились удары прикладов, но и согнувшись от страшного тычка, выбившего из груди воздух, Семен Иванович не чувствовал боли, лишь тупую, ноющую тоску. На его двор привел немцев не кто-то чужой — односельчанин, сосед почти, что жил через дом. Человек, которого он знал с детских лет, с которым нянчился в детские годы, сейчас в сером драном мундире свинячил грязными сапогами в избе Проклова, требовал его жену и дочерей. Упав на колени, колхозник поднял залитое кровью лицо и криво усмехнулся:

— Опоздал ты, они с ребятами ушли, Красная Армия их в обиду не даст.

— Врешь, паскуда, — завизжал полицай, занося винтовку.

— Больше не надо, — приказал офицер.

Предатель отступил в сторону, давая дорогу немцу, Проклов, не мигая, смотрел в серые глаза гитлеровца и никак не мог понять, то ли это его так по голове приложили, то ли у этого красивого высокого парня взгляд и вправду не выражает ничего. Немец просто делает свою работу, догадался колхозник, ну вот как сам он, Семен Иванович Проклов, резал бы свинью или барана.

— Вы пойдете с нами, брать ничего не надо с собой. — Немец говорил, очень четко выговаривая слова, но путая их порядок — Собрать население.

Полицаи бросились выполнять приказание, стуча в ворота, колотя в ставни, кто-то дважды выстрелил в воздух. Проклова подняли и потащили вдоль улицы туда, где дворы чуть раздавались, образуя некое подобие площади. Грузовик уже стоял там, и в кузове его двое немцев неторопливо собирали какую-то раму. Семен Иванович почувствовал, что ноги его становятся как ватные, и, скрипнув зубами, заставил себя идти прямо. По улице уже тянулись заспанные, перепуганные деревенские, на улицу выгоняли всех, даже детей. Их собирали на той же площади, и по глухим возгласам Проклов понял, что старшее поколение уже узнало эту конструкцию в автомобиле. Отправляя семью из дома, крестьянин ожидал ареста, концлагеря, но не того, что его вытащат из дома и вот так попросту повесят посреди родного села. Горло сдавил животный страх, здоровенный мужик вдруг почувствовал, что еще немного — и он рухнет на колени. Сквозь кровь, заливающую лицо, Проклов вдруг увидел полные ужаса и жалости глаза Марии Евдокимовны, старинной подруги его покойной матери. Старушка стояла в первом ряду столпившихся односельчан, к ее юбке жался девятилетний внук Ванечка. Семен Иванович обвел взглядом людей, рядом с которыми прожил десятки лет, и вдруг понял, что он может еще что-то сделать. Великан расправил плечи и гордо поднял изуродованную голову. На память пришла почему-то разухабистая песня, что пели деревенские парни, отправляясь на германский фронт: «Эх, пить будем, да гулять будем! А смерть придет — помирать будем!» Смерть пришла за ним, и все, что ему оставалось — встретить ее степенно, достойно, так, чтобы и через годы мужики, собравшись за стаканом, вспоминали: «Вот был человек!»

Немцы закинули на перекладину веревку с петлей, в толпе послышался женский плач. Иуда-Лешка толкнул Проклова стволом винтовки в спину, и Семен Иванович уверенно, словно и не на виселицу, подошел к машине, ухватился рукой за борт и вздернул себя в кузов. Вслед за ним в грузовик легко поднялись офицер, солдат, затем, повинуясь знаку немца, залезли два полицая, и в кузове сразу стало тесно. Офицер подошел к борту и так же спокойно обвел взглядом собравшихся деревенских.

— Германская армия принесла вам освобождение от большевизма, — звучным, сильным голосом начал немец, и люди вздрогнули, словно у них на глазах по-человечьи заговорил зверь. — Вы сбросили с себя ярмо колхоза и можете спокойно трудиться ради себя и на благо ваших защитников — наших доблестных солдат. Плоды ваших трудов отныне принадлежат вам, а не евреям и большевикам, вы будете лишь выплачивать небольшой продуктовый налог.

Немец, конечно, говорил слова, приятные крестьянскому уху, но люди, согнанные на площадь, за свою жизнь слышали немало обещаний. Самые старые помнили еще манифест 1905 года, потом были обещания кадетского Временного правительства, потом большевики сперва дали землю, а потом провели коллективизацию. Последние годы вроде бы стало немного полегче, и вот теперь — война. Они не верили никому, эти крестьяне-колхозники, все, что они знали: чужие солдаты и своя сволочь вытряхнули из домов, пригнали на площадь и теперь собираются убить их односельчанина — всеми уважаемого и любимого мужика.