Читать интересную книгу Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Найпол

Билл Сеггар вышел из душа, и участники ужина оказались в полном составе, когда пришел из своей благотворительной аптеки по ту сторону взлетно-посадочной полосы негр-фармацевт мистер Европа (Агриппа, Дионис, мистер Европа — я не уставал дивиться этим камарангским именам). За большим деревянным столом у Саггара, под вопли летучих мышей на крыше, мы разговаривали о проблемах Гвианы. Мистер Европа говорил о расе и рабстве; он напомнил нам без всякой злобы, что индейцы охотились за беглыми рабами, и мы заговорили об индейцах.

Они рассказали мне о воздействии алкоголя на индейца: он явственно вспоминает оскорбления и несправедливости многолетней давности, о которых уже позабыл, и становится опасен для окружающих. И я услышал о канайма, наемном убийце, вселяющем ужас в индейцев. Канайма — человек, преданный своему делу, он живет отдельно от всех, постится перед убийством, которое производится чудовищным способом и включает в себя связывание в узел кишок жертвы. Канайма теряет свою власть, если о нем узнают. Таким образом, он открывает себя только жертве. Вот почему в пустынных местах индейцы предпочитают не оставаться в одиночестве, хотя это тоже небезопасно, поскольку — кто знает? — твоим спутником может оказаться канайма. Для индейцев, однако, не существует спасения от канайма, потому что канайма — больше чем убийца: он и есть Смерть. Индейцы никогда не умирают естественной смертью: их всегда убивает канайма.

На станции была собака, мощное, красивое животное, которое жило в постоянном страхе. Оно боялось темноты, насекомых и неожиданных движений. Когда мы с летчиком при свете электрического фонаря пробирались к гостинице, собака шла впереди, всегда держась колеблющихся электрических лучей, как актер, ловящий неверный свет рампы. В гостинице собака потерлась нам о ноги, ища утешения. Огни три раза мигнули — это было предупреждение Сеггара, что он выключает свет — и вскоре над станцией опустилась тьма, а с выключением мотора и тишина. Я ушел от собаки с неохотой; она испугалась жука и легла у меня в ногах.

Мой американец спал под сеткой от комаров, развешаной на обручах и кронштейнах, которые он извлек из очередного пакета. Над моей постелью не было такой сетки, и у меня было только слово Сеггара, что там нет комаров. Я уже собирался залезть в постель, как вспомнил, что днем американец перебирал постель и тщательно исследовал ее. Это воспоминание о предосторожностях американца сейчас встревожило меня. Я с чрезмерной жестокостью разбросал постель и стал как можно тише ползать по ней, изучая ее при свете фонаря.

В семь утра лодочники Паруимы поднялись к нам, громко топая резиновыми сапогами. Американец, одетый и упаковавший москитную сетку, завязывал один из полиэтиленовых мешков и извинялся перед лодочниками, что не готов: он встал лишь в половине седьмого. Я тоже ехал на лодке. «Если бы знал, что вы едете, — впервые обратился ко мне американец, — я бы вас разбудил». Я вскочил с постели, плеснул в лицо водой, выпил чашку тепловатого «Нескафе» и побежал к Сеггару забирать доктора Талбота. Тот только что уселся за обильный завтрак, казалось, совсем не спешил, и выражал сильное недовольство американцем. Я прошелся до реки. Американец был уже в моторной лодке, совсем один, окруженный своими полиэтиленами. Я вернулся в гостиницу, выпил чашку какао, а затем прошелся до аптеки, где мистер Европа, служивший еще и почтмейстером, распространял марки Камаранга. С ним был Агриппа и еще один старатель, пожилой, в очках, похожий на школьного учителя, который вынул стеклянный пузырек и показал мне алмазы, достающиеся в добычу тем, кому повезет: они напоминали кусочки камня, стекла и отломанных карандашных кончиков, они и были размером с карандашный кончик.

Наконец мы собрались. Но отъезжали мы от берега Камаранга, и американцу пришлось выгрузиться из моторной лодки, в которой он уже так прочно обосновался, оставив пакеты, подняться на холм, пройти через взлетно-посадочную полосу и спуститься вниз к камарангскому берегу.

Отчалили. На носу лодки стоял индеец; потом он уселся на весло, положенное на борта, и больше не шевелился. Меня завораживала его неподвижность, а однообразие поездки — неизменный шум, неизменная река — делало ее почти непереносимой. Час за часом я должен был видеть прямо перед собой эту широкую спину в голубом шерстяном свитере, эти неподвижные резиновые сапоги, эти руки, лежащие на весле. Я сфотографировал его несколько раз, зарисовал и снова сфотографировал. Он должен был предупреждать об опасностях, в особенности о потопленных деревьях, которыми сплошь замусорены речные берега. То ли ему, то ли нам повезло: за целый день он не издал ни одного предупредительного выкрика.

Гладкая вода была черной с тепло-коричневыми оттенками; узкая река с покрытыми лесом берегами казалась запертой. Иногда мы встречали лодки с индейцами, которые были светлее и красивее, чем индейцы в Рупунуни. Пришвартованная лодка из древесной коры и неровная тропинка вверх по берегу с натоптанными коричневыми земляными ступенями указывала, что тут чей-то дом. Низкое сооружение из древесных ветвей, похожее на стойку ворот, отмечало место для отдыха. Птицы, всегда парами, играли возле лодки: большие серые и маленькие с иссиня-черными крыльями и белыми грудками. Доктор Талбот сказал, что когда он впервые ехал вверх по Камарангу, серые птицы оставались возле лодки всю дорогу. Теперь они летели на сто или больше ярдов впереди, потому что индейцы стреляют в них ради забавы. И правда, с кормы поднялся индеец с винтовкой, его друзья что-то говорили и сопели в ожидании, лодка замедлила ход, чтобы он мог занять позицию на носу, перед нашим неподвижным сторожем. Индеец повернулся к нам и расплылся в улыбке. «Не обращайте внимания, — раздраженно сказал Талбот, отворачиваясь, — это чтобы порисоваться».

Я и не обращал никакого внимания и постарался вместо этого сделать какао на речной воде, которая, как сказал доктор Талбот с почти собственнической гордостью, была вполне чистой. Американец, который сидел теперь позади нас, коротко отказался: он не хотел использовать «чужую еду». Доктор Талбот уронил чашку, когда пытался зачерпнуть воду из реки. Однако холодное какао было сделано, — речная вода цветом была почти что vin arrosé, — и я уже подносил чашку к губам, когда услышал винтовочный выстрел и залил какао брюки и рубашку. Индейцы разочарованно вздохнули: птица не попалась. Позже, пытаясь ополоснуть чашку, я уронил ее. За спиной я слышал, как американец дует и прихлебывает из чашки горячий кофе, налитый в термоса, который он приготовил еще с утра. А еще он ел вкусные бутерброды из герметических целлофановых пакетов.

В полдень мы остановились у деревни, которая, понижая уровень наших притязаний на то, чтобы считать себя настоящими путешественниками, состояла из ряда опрятных домов из дерева и рифленого железа. Это было отделение миссии Параима. Американец пощелкал фотоаппаратом, и каким-то изощренным окольным путем, привлекшим к себе немало общего удивления и интереса, приступил к отправлениям некоторых естественных надобностей. Индейцы купили хлеб из маниоки[20], белые волнистые круги около двух футов шириной и в полдюйма толщиной, с которыми они чрезвычайно просто обращались, свертывая их в трубочку и запихивая в углы корзин. Доктор Талбот тоже купил такой диск; его принес к лодке очень маленький мальчик, которого диск наполовину закрывал. Я попробовал кусочек. Хлеб был жесткий и грубый, с кислым запахом и почти безвкусный. У нашего «голубосвитерного» сторожа между двумя такими хлебными досками лежало несколько кусков мяса. В его лице читалось наслаждение. Он уселся на весло; кто-то передал ему миску риса с красными крапинками, и он ел его черпаком из куска этого хлеба.

Огромные коричневые и серые глыбы, огромные разбитые валуны, обтесанные, резные, стали появляться теперь по речным берегам. Иногда они были квадратные, громадные, потрескавшиеся: они казались руинами построенных гигантами фортификационных сооружений. На этих камнях, на почве всего в несколько дюймов, росли огромные лесные деревья, их корни распространялись во все стороны, так что вся почва, казалось, была создана из корней, а деревья вырастали словно из ничего. Множество деревьев повалилось в реку, их зеленые, белые и черные стволы создавали со своими отражениями аккуратные буквы V, а также сложные узоры из ломаных ветвей и отдельных белых пней. Лианы висели на лесной стене как спутанный клубок белых кабелей, иногда падавших вниз плашмя и продолжавшихся в своем отражении. Это пейзаж не для фотоаппарата: тропический лес лучше передается гравюрами на стали из прошлого века.

Все притихли, доктор Талбот читал какой-то роман в бумажной обложке, о котором я никогда не слышал. Я вынул свою книжку, пингвиновское издание «Имморалиста» — я читал его из чувства долга и мучился с ним по заслугам, — и мгновенно забеспокоился о названии, которое может быть понято как непристойное. Доктор Талбот предупредил меня о запретах, действующих в миссии, на катере которой мы ехали: сигареты нельзя, алкоголь нельзя, кофе, чай, перец, мясо, рыбу тоже нельзя, петь и свистеть тоже нельзя, только церковные гимны. Мы уже нарушили несколько правил. Американец пил кофе, а я постоянно прикладывался к виски, чтобы заглушить неприятное ощущение от намокшей в какао одежды. А еще я курил.