Читать интересную книгу Повесть о художнике Федотове - Виктор Шкловский

Несколько дней мучились оба художника.

Они видели все перед собой Федотова и слышали его голос.

– Как избавиться от этого? – сказал Жемчужников.

– Павел Андреевич нарисовал бы все это на картине, – мрачно ответил Бейдеман.

Картину решили делать. Сперва каждый набросал эскиз отдельно, потом соединили композицию.

Ни Бейдеман, ни Жемчужников не решились подписать набросок.

Рисунок пошел по рукам.

Федотова было решено перевести в казенный дом душевнобольных на одиннадцатой версте.

Художник умирает

Высока, тяжела миссия всякого новатора… К ней можно приготовиться только глубоким и долгим учением, ждать в ней успеха – только при точном знании законов природы. Неуспех, страдания, гонения были доселе уделом всякого новатора, не льстившего невежеству, но который, руководясь истиною, стремился усвоить ее человечеству.[61]

М. В. Петрашевский

Верный Коршунов сопровождал Федотова в новое помещение.

Федотов получил маленькую отдельную комнату с дверью без ручки. Ему стало лучше, он начал рисовать, не сбивая рисунка.

Кололо в боку – простуда.

Трудно дышать.

Он говорил Коршунову:

– Картины-то я писать умею, только в «Разборчивой невесте» может треснуть краска. Состарится картина, а надо быть всем крепкими, не стареть.

– Вы успокойтесь, Павел Андреевич, завтра утром будете писать.

– Коршунов, ты помнишь курган на Голодае?

– Как же, помню!

– Там пять человек лежат, декабристами их прозвали.

– Слышал, Павел Андреевич, слышал, в полку их не забыли… Только вы успокойтесь…

– За городом лежат, скот там закапывают… А Лермонтова на Кавказе убили… Пушкина убили на Черной речке. За городом, как бешеную собаку… Сколько от нас до города, Коршунов?

– Одиннадцать верст… Только вы не плачьте, вам вредно.

– Пошли утром звать Сашу и Льва, скажи им, что умирает Павел Андреевич Федотов и хочет говорить о картинах.

– Да вы не плачьте…

– Я не плачу, я буду спать.

Утром служивый был послан. Павел Андреевич сел в оборванное, стертое кресло.

Он ждал; рисовал новый набросок «Вдовушки». Поставил рисунок к раме окна.

Осенняя клочковатая трава белела. Краснели рябины, темнели ели за бараками.

День четырнадцатого ноября 1852 года проходил. Федотов ждал, тихо разговаривал с Коршуновым. Лег на постель – дышать трудно. Когда будет утро? Когда запоют петухи?

– Картин много не написано: мостовщики ужинают на мостовой, рядом с ними груды камней, они от ветра заслонились, сделав шалаш из тулупов…

– Я, Павел Андреевич, свечку зажгу.

– Сон не приходит. Коршунов, как нарисовать музыку?

– Не знаю, Павел Андреевич… Трубы какие-нибудь, и солдаты идут…

– Века, как секундный ход стенных часов, человечество строит мостовую, создает едва заметный фундамент культуры, и вдруг вопль миллиона людей – война; слабая женщина у комода плачет, и все это как кузнечик в траве… А утро запоздало, мы умираем и живем тихо, как трава…

– Я вас, Павел Андреевич, шинелькой покрою, а свечку мы рисуночком заслоним. Спите, Павел Андреевич!

– Как хорошо отражаются в стеклах две разные свечи и за стеклом небо… Какая спокойная и печальная даль… Все можно передать в живописи. Рим, гордый, беззаконный, хвалящийся казнями, колоннами, подушной податью, Исаакиевским собором и полосатыми шлагбаумами, рушится в музыке «Руслан и Людмила», и вместо него картина про простого человека, про естественную жизнь…

– У вас, Павел Андреевич, ноги совсем застыли.

– Я боюсь и робею. Мне холодно. Жизнь человека – она должна быть кем-нибудь полностью изображена. А я боюсь сейчас даже воробья: он мне может нос оцарапать, и я остерегаюсь.

Свеча дважды отражалась в немытых стеклах. Павел Андреевич смотрел на свет и гладил старую офицерскую шинель на демикотоне. Совсем истерлась ткань.

Павел Андреевич смотрел на свет; огонь свечи жмурился, как глаз. Красные жилки бежали по воздуху, стены комнаты стали мраморными, потолок согнулся, сжался. Комната превратилась в макет зала Патриотического института.

Маленький, нарисованный карандашом Николай Павлович в прическе с залысинами, улыбаясь, приблизился к художнику таким, каким его надо было сделать.

– Не надо, не нарисую! Не сделаю! – сказал Федотов и зачеркнул карандашом маленькую фигурку.

В рисунок у свечи вплыли краски. С рисунка сошла женщина в сером платье, отделанном черными муаровыми лентами.

Она села на постель, нагнула маленькую голову с длинной шеей, опустила прямые веки тяжелых глаз и взяла руку Павла в свои очень маленькие, бледно-розовые, сильные руки.

– Все хорошо, Пава, – сказала она, – ты победил!

– Я, – ответил Федотов, – изучил боевую местность, как полководец, среди глубокой тишины стянул силы и выжидал только часа для боя. Судьбе не угодно дать мне этот час, чтобы сделать меня победителем. Я известен только по авангардным делам.

– Я знаю, – сказала женщина, – это тебе писал Дружинин, но он изменит.

– А я побежден?

– Нет, ты победитель, Пава!

– Руслан победил Черномора, – сказал Федотов. – Музыка Глинки осмеяна царем, но переживет его и его потомство.

Женщина положила ему руку на сердце.

– Комната была на север, мы были несчастливы. Ты мне не сказал о любви, утаил ее и даже сейчас не говоришь того, что должен сказать победитель…

У нее широкий лоб, волосы на пробор; из-под кашемирового платья видны маленькие ноги. Она такая, какой он еще ее не нарисовал. Он не хотел называть ее по имени.

– Я зябну, я умираю…

– Нет, Пава, ты победил.

Поздно ночью приехали Жемчужников и Бейдеман. Врач сказал:

– Четырнадцатого числа ноября месяца сюда помещенный для пользования от помешательства ума академик Павел Федотов умер от грудной водяной болезни.

– Что это значит? – спросил Жемчужников.

– Плевритис.

Обмытый, убранный Павел Андреевич Федотов лежал на столе в черном мундире без эполет. Такой мундир носили офицеры в отставке в торжественных случаях. Офицерская изношенная шинель лежала на кровати.

Капитан Федотов умер; картины, проданные и раздаренные, растерянные рисунки, собранные по частным коллекциям, взаперти дожидались своего срока.

В больнице остались носильные вещи, в академии – деньги. Три раза появилось объявление в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Императорской Академии художеств академик, отставной лейб-гвардии Финляндского полка капитан Павел Андреевич Федотов 14 числа ноября прошлого, 1852 года волею божьей умер, и как после Федотова остались некоторые вещи и деньги из производившегося ему от казны содержания, то Академия на основании 1023 ст. X тома свод. зак., объявляя о сем, вызывает наследников г. Федотова, с тем чтобы они явились в Академию в назначенный ст. 1023 X тома свод. зак. срок с законными и формально юридически засвидетельствованными доказательствами о праве на наследование после покойного имущества».

После покойного Павла Андреевича Федотова остались отец Андрей Илларионович Федотов – титулярный советник в отставке восьмидесяти трех лет, сестра Любовь Андреевна Вишневская – вдова, при ней дети – сын шести и дочь трех лет и старшая сестра от первого брака отца; все они устроены в городе Ростове очень бедно.

Постройка заканчивается

Больной, измученный нуждой, Иванов не вынес грубого прикосновения царской дворни и – умер…

Чего же церемониться с живописцем, что такое живописец?[62]

Герцен

Последние числа мая 1858 года. Дует ветер.

Петербургский день – не то знойный, не то холодный.

Из собора идет пар; кажется, что огромное здание дышит.

По лестнице собора поднимается человек в мундирном фраке, держа шляпу в руке. Он небольшого роста, плечист, крепконог, но явно не привык к фраку и белому жилету. У человека широкий лоб, усталые глаза, нежные щеки, приятно сложенные губы, седеющие волосы и небольшая густая борода; он тревожен.

Исаакий, несмотря на солнечный день, внутри темен, пятна окон лежат и теряются на мраморном полу, как небольшие куски золотой парчи. Народу немного. На клиросах поет хор. Возглашает что-то священник, отвечает дьякон. Звуки плывут по цветным мраморным стенам и сливаются в гул.

Человек во фраке посмотрел вверх; там пестро, но не ярко выделялось кольцо огромного плафона, похожего на шелковую нарядную юбку или хвост павлина. Зеленые малахитовые колонны с золотыми капителями украшали снежно-белый иконостас; над иконостасом на коленях стояли густо вызолоченные ангелы с начисто срезанными лицами; на лицах мозаикой были изображены плоские лики. Большой хор пел негромко. Человек во фраке слушал, не молясь.

Священник в золотой ризе вышел на мраморную, еще не истоптанную ногами солею и стал как сноп на снежном поле. Читали ектенью о плавающих, путешествующих, ждущих великия и богатыя милости.