Читать интересную книгу Неправильный Дойл - Роберт Джирарди

Дойл прокрутил в памяти долгий, мучительный год их с Брекен совместной жизни в Нью-Йорке после колледжа. В ту осень было много дождей, водохранилища переполнились, Гудзон залил окраины города и каким-то образом вызвал на Манхэттене проблему с нечистотами. Там несколько недель воняло гниющей рыбой.

В районе Мотт-стрит Брекен нашла сырую мансарду с низкими потолками. Раньше на этом чердаке был склад работавшего круглосуточно китайского ресторана, название которого в переводе означало «Созревший в полдень». Это место было выбрано исключительно за его живописный вид. Брекен нравилось, что за окном всю ночь мигает красными, синими и зелеными огнями неоновый дракон удачи, ей импонировала окружающая их атмосфера бедной, неприглядной жизни. Китайцы в нижних рубашках курили сигареты в мундштуках из слоновой кости и играли в маджонг на карточных столиках, расставленных на тротуаре. Из кухни прямо под окнами спальни доносилась кантонская ругань и звуки жестоких драк.

Они почти не спали из-за таблеток, кофеина, выпивки, молодости.

Каждую ночь, если Дойл не стоял за стойкой бара в заведении «Спасите роботов» или в «Конфетной стране» и не обслуживал посетителей Дубовой комнаты в «Вашингтон Ирвинг клаб» на 59-й Восточной улице, где восьмидесятилетние старики дремали в клубных креслах под пыльными канделябрами от Тиффани, они с Брекен проводили как охотники за весельем, переходя из одного модного ночного клуба в другой, шляясь по барам и вечеринкам до пяти утра, напиваясь, ссорясь, флиртуя с незнакомыми людьми. Они просыпались поздно, с головной болью, проводили утро в постели, занимаясь сексом. Дойл вспомнил с внезапной острой болью долгие часы на грязных простынях, необычные позы, игрушки для секса. Он так изгибался и проявлял такую выносливость, на которую с тех пор уже не был способен. Но вся эта насыщенная сексуальная жизнь не была достаточной для Брекен. Она была единственной женщиной в жизни Дойла, чьи аппетиты превосходили его собственные. Брекен ходила на сторону, и он мстил ей тем же. Работа за стойкой бара предлагала много соблазнов. На деле это самая сексуально привлекательная профессия – у барменов больше связей, чем у кинозвезд. Издательский бизнес – тогда Брекен прилагала усилия в этой области – тоже открывал немало возможностей, и Брекен была одной из самых шикарных женщин в городе.

Такая беспечная чувственная жизнь должна была когда-нибудь закончиться. Разрыв произошел во время приятного ужина в «Вико», уютном ресторане в Вест-Виллидж, специализировавшемся на блюдах из Базиликаты.[83] Его курировали серьезные типы из мафии. Дойл заказал linguine al frutti di mare – лапшу с кальмарами, крабовым мясом, креветками и омарами. Брекен попросила фирменное блюдо – телячью ногу, приправленную чесноком, а на гарнир – tagliatelli verde[84] со сливочно-чечевичным соусом. Если верить меню, это было любимое блюдо великого римского оратора Цицерона. На столе стояла бутылка вина, как оказалось испанского, которую им принесли за немалое вознаграждение. Несмотря на покровительство мафии, у хозяина не было лицензии на продажу спиртного.

Принесли еду. Морские деликатесы и тонкая лапша были лучшим из того, что Дойл когда-либо пробовал. Типы в дорогих костюмах за соседними столиками громко и непристойно шутили, набивая рты макаронами. Брекен ковырялась в тарелке. Ее аристократические черты лица, подчеркнутые светом свечей, в тот вечер казались Дойлу душераздирающе прекрасными. Внезапно он каким-то образом понял, что вот-вот что-то случится: неприятное раскрытие тайны, последняя серия. Наконец Брекен заговорила:

– Дорогой, я уезжаю в Италию с Херманном.

Херманн – немецкий эмигрант лет пятидесяти – был ее начальником, главным редактором «Атенеума», циничным типом, владевшим несколькими языками и состоявшим в отношениях, которые Брекен описывала как свободный брак. Это означало, что они с женой изменяют друг другу при любой возможности. Его коротко подстриженные, как у заключенного, волосы и мешковатые, немного старомодные костюмы напоминали Дойлу фотографии Альберта Шпеера[85] на Нюрнбергском процессе, где тот выглядел виноватым и раздавленным. Херманн как-то явился на одну из шумных вечеринок, которые Брекен устраивала в их квартирке над китайским рестораном. Он уселся в углу с пивом и провожал взглядом ее задницу, пока она ходила по комнате, отмечая каждое ее движение своими похожими на бусинки редакторскими глазками.

– Когда ты уезжаешь? – спросил Дойл.

– Завтра утром.

– Ты шутишь! – Он был потрясен. – По делу или просто так?

Брекен опустила глаза, ее ресницы слегка трепетали. Это можно было считать ответом.

– Надолго? – упорствовал Дойл.

– Не меньше чем на шесть месяцев, – сказала Брекен, не поднимая глаз. – Это что-то вроде сафари. Мы собираемся охотиться на нового итальянского писателя…

– Именно поэтому тебе захотелось итальянской кухни? – зло прервал ее Дойл. – Чтобы подготовить меня к плохой новости?

Брекен не ответила.

– В наши дни итальянцы пишут шикарные вещи. Весьма сюрреалистично и в то же время вполне реально. Конечно, есть Кальвино, но кроме него – целая куча людей, о которых ты никогда не слышал.

– Я не слышал даже об этом Кальвино, – сказал Дойл. Он чувствовал, что начинает сходить с ума.

– И большинство из них нигде не были опубликованы, кроме этих странных итальянских литературных журналов…

– Брекен, закрой свой рот! – Голос Дойл а прозвучал так громко, что мафиози за соседним столиком подняли в недоумении брови.

Брекен испуганно посмотрела на него, ее глаза вдруг наполнились слезами.

В ту ночь и потом, утром, они злобно трахались напоследок. Потом Дойл повел себя галантно и, пока Брекен упаковывала вещи, съездил на электричке и забрал ее драгоценный «астон-мартин» из обогреваемого гаража, который она арендовала за небольшую плату на углу 78-й и 6-й улиц. Она любила эту машину. Ее подарил отец за две недели до самоубийства – он выбросился с двадцать седьмого этажа «Джефферсон-отеля» в Ричмонде. Причины лучше всего объясняло женское нижнее белье, которое следователь обнаружил на нем под полосатым летним костюмом.

Дойл затолкал сумки Брекен в маленький багажник и повез ее в аэропорт Кеннеди сквозь грохочущий ливень. Крошечные дворники бесполезно скользили по ветровому стеклу, мутному от их дыхания, призраков юности, канувшей в виргинской глуши, учебы в колледже, всего, что теперь исчезло. Авария заблокировала ряд, в котором они ехали, и движение остановилось. Брекен вылезла из машины под дождь, вытащила сумки из багажника и, подойдя к передней двери, приложила руку к стеклу, по которому стекала вода.

– Прощай, Тимми, – сказала она. – Береги себя.

Ее голос дрожал, но Дойл знал, что сердце ее переполняло возбуждение в предвкушении новых приключений, нового любовника, Италии. Она наклонилась и неуклюже поцеловала его в ухо, потом повернулась и, не оглядываясь, пошла между машинами сквозь дождь.

Дойл не вернул машину в гараж. Он ездил на ней полгода, намеренно парковал ее в неположенных местах в дни уборки улиц, собирал квитанции, занимался любовью с другими женщинами на переднем сиденье, въехал в парковочный столбик платной стоянки, оставил ее перед китайским рестораном, где ее закидали голубиным дерьмом и ресторанным мусором. В конце концов ее отбуксировала городская служба на штрафную стоянку на Западном шоссе, откуда, после возвращения из Италии год спустя, Брекен заставили ее забрать. Выкуп обошелся ей в три тысячи долларов, пришлось заплатить и за нарушения, и за буксировку, и за стоянку.

Дешевая месть с его стороны, но иногда это единственное, что утешает.

10

Кроме «астона» на лужайке в форме полумесяца была припаркована дюжина внедорожников. Напротив возвышался громадный, хаотичного вида дом, такой же, как все поместья на полуострове. Выглядели они одинаково: большой дом – домик – колоннада – кухня. Каждое новое крыло было больше предыдущего, все они неясно вырисовывались из-за первого домика полковника Диеринга, срубленного из бревен, теперь обшитого досками и покрашенного в белый цвет. Каменный дом, появившийся во времена Конфедерации, был огромен, хотя и без излишеств, с греческим портиком, пристроенным примерно в сороковые годы XIX века.

Сейчас входная дверь была открыта. Из всех окон лился свет, даже сквозь крошечные вставки старинного бутылочного стекла. Дойл припарковал «кадиллак» в конце ряда, вышел, одернул свой «благоухающий» смокинг и двинулся вверх по ступеням. Ярко освещенный холл для приема гостей, располагавшийся сразу за входной дверью, был пуст – даже мебель исчезла, – зато в самом центре высилась груда пальто и шарфов, напоминая тушу медведя. Изящная лестница красного дерева с резными перилами, казалось, сама, без поддержки, плыла на второй этаж. На другом конце холла была открыта еще одна дверь, за которой начинался английский классический сад: хитроумно подстриженные деревья при свете софитов, запрятанных на вымощенных кирпичом дорожках, отбрасывали фантастические тени. Дойл прошел через холл в гостиную, которая тоже оказалась пустой, не считая одиноко лежавшего персидского ковра. Заметив свежие бороздки на ворсе, он понял, что мебель недавно вытащили. Он пересек гостиную и попал в маленькое боковое крыло, тоже без мебели. Потом пошел через сужающуюся анфиладу пустых, оголенных комнат, одна меньше другой, пока не почувствовал себя Алисой, которая проглотила пирожок и начала расти. Так никого и не обнаружив, чувствуя себя слегка не в своей тарелке, он поспешил обратно, через теперь уже расширяющиеся комнаты, пока снова не попал в холл. Здесь он внезапно остановился: на нижней ступени лестницы сидела неизвестно откуда возникшая блондинка в синем бархатном вечернем платье, с бутылкой ирландского виски, зажатой между коленями. Она пыталась сделать самокрутку: один глаз прищурен, язык высунут от напряжения, словно у шестилетнего ребенка, который строит замок из песка. На следующей от нее ступени лежал большой пакет с марихуаной и пачка папиросной бумаги.