Читать интересную книгу Город заката - Александр Иличевский

В то же время — вне рассуждений о материальном воплощении души — наука задается вопросом о том, что происходит в момент смерти такой сложной с биологической и биохимической точки зрения структуры, как живой организм. Дрозды углерод разнесут по пустырю, по перелетным своим путям. Апельсиновые деревья вознесут его в кроны. Но куда денется энергия, выделяющаяся при разрушении живой структуры? Куда отправятся эти килоджоули? В ноосферу? Или в закат, как мне казалось тогда, двадцать лет назад, на окраине Реховота? В космос? Поступят в недра какой-нибудь звезды? Черной дыры? В пучину межзвездного газа? Каково именно так — горсткой фотонов — кануть в вечность? Как потом интересно будет воскреснуть!

ПО ПУТИ ИЗ ИЕРУСАЛИМА В СДОМ

В шуме ливня — звук многих имен, ропот и неистовство гибнущего хора, и вряд ли нечто рукотворное сравнимо с громом по чрезвычайности и доходчивости, с какими он сообщает человеческому уху, что есть еще на свете явления природы, которые никогда не станут подвластны разумным силам.

Ливень в равной степени может стать благословением или бедствием, а в январе 1991 года затяжные дожди над Святой землей стали и тем и другим одновременно. В Реховоте, расположенном на склоне холма, вода затопляла нижние улицы, и путешествие в булочную оборачивалось переходом вброд бурлящего мутного потока, забивавшего сточные люки, в воронках которых плясали бутылки и другой плавучий мусор.

Гром и молния отзываются в атавистическом уголке нервной системы, сотни тысячелетий отвечающем за выброс в кровь адреналина при рыке саблезубого тигра, появлении змеи или представителя враждебного племени. А если сюда добавить еще вой сработавшей автомобильной сигнализации, тонущий в реве тоже не сдержавшейся противовоздушной сирены, то светопреставление — самый невинный эпитет для описания того, что происходило по вечерам в Реховоте в том далеком январе. Привыкшие экономить на громоотводах израильтяне, для которых грозы — явление невиданное, впоследствии ужесточили требования техники безопасности. Мой знакомый, работавший на бензозаправке, на которой коротал я те залитые ливнями дни, показал мне выщерблину в асфальте, куда, притянутая железом кессонов, прошлой ночью ударила молния. Поговаривали, что такая аномальная зима — следствие прошлогодней «Бури в пустыне»: мол, военные действия в Ираке не могли пройти бесследно для природы Ближневосточного региона. Помню день, когда в Тель-Авиве пошел снег: люди выходили из офисов, кафе и магазинчиков с изумленными лицами, чтобы посмотреть, как на ладонях тают снежинки.

Та зима была мрачноватой и тягостной, и завершилась она только в апреле, когда после нескольких ясных дней на страну навалился песочным брюхом хамсин. Тогда я на себе испытал напасть невольного обезвоживания (едва не откинул лапти) и научился никогда не выходить за порог без бутылки воды. Хамсин завершился ливнем, обрушившимся из насыщенных рыжей пылью пустыни туч; зонты прохожих и одежда попавших под дождь — всё было в грязевых потеках.

После дождевой коды хамсина на протекавшем потолке моей мансарды окончательно сформировался косматый портрет Эйнштейна, и следующий день был посвящен купанию в море. Пляж располагался где-то поблизости от Ришон-ле-Циона; близ него виднелись сторожевые вышки и полоса отчуждения морской базы, а у берега торчал вверх кормой ржавый, разбитый штормами корпус корабля, некогда выброшенного бурей на мель; на борту его я впервые в жизни увидал граффити: «Mobi Dick», и это произвело на меня впечатление куда большее, чем работы Уорхола.

В апреле мой товарищ — биолог, исследовавший механизм работы клеточных мембран, предложил мне пешком пройтись вдоль берега Мертвого моря. Он имел опыт путешествия автостопом из Москвы в Крым и надеялся применить его в новых условиях.

Мы оказались на окраине Иерусалима уже после полудня и, поглядывая в сторону скученных домов восточной части, двинулись по обочине дороги, углублявшейся в пепельные холмы. Они шли ковром по направлению к неведомому пока Бат-Яму, куда — на дно самой глубокой на суше впадины — нам еще предстояло спуститься. В этом пологом и затяжном спуске было что-то загадочное. Нисходя в долину, мы предвосхищаем в воображении ее селения, сады, поля и реки. Спуск чаще всего ведет в места более обитаемые, чем взгорье. Если это не так, если спуск из мест обитаемых приводит в пустынную местность — это выглядит таинственным. «Земля Санникова», «Божественная комедия», «Орфей и Эвридика» основаны именно на тревожном предвосхищении удивительных мест, которые откроются путешественнику на самом дне.

Водители машин — в основном это были такси-«мерседесы» с зелеными табличками номеров и арабской вязью на них — неизменно притормаживали рядом, приглашая подвезти или чтобы просто поглазеть на потенциальных жертв интифады. Идя по обочине, мы готовы были, заслышав звук приближающегося автомобиля, поднять большой палец вверх, но машины с белыми израильскими номерами не попадались вовсе.

Наконец мы остановились у автобусной остановки и присоединились к толпившимся военным. Поодаль стояли несколько привыкших к остановившемуся времени пустыни стариков-бедуинов, похожих в своих платках на верстовые столбы. Попутки мы дожидались больше часа, поскольку водители справедливо отдавали предпочтение голосовавшим солдатам. Время это мы скоротали, общаясь с бедуинским осликом — обладателем самой упругой и нежной гривы в мире. К Мертвому морю мы мчались с бешеной скоростью по зараставшей сумерками дороге. Мы спускались в незримое всё быстрей и глубже, посреди завораживавших своей схожестью с каменным штормящим морем холмов Иудейской пустыни. От резкого перепада высот всё сильней закладывало уши.

…Тьма наступила мгновенно, и в совершенных потемках мы сошли на обочину очередного перекрестка. Присутствие моря ощущалось только по запаху — этому таинственному благоуханию большого количества соленой воды. Древнейший запах моря, царивший, еще когда земля была «безвидна и пуста», — освежающе тревожный запах, связанный с ощущением себя на краю мира, на пороге неизвестности, — аромат, которым долгие годы дышали Одиссей, Тезей, аргонавты.

Память запахов чрезвычайно укоренена в мозгу, потому что записывается в область с очень высокой плотностью нейронных связей. Из вкуса пирожного «Мадлен» Марсель Пруст извлек великий роман, размером во Вселенную. Запахи способны вынуть из памяти огромные пласты реальности. Ароматы полны метафизического содержания. Благовониям отводится важнейшая ритуальная роль. Есть архетипические запахи; ладан, смирна, запах озона после грозы… Растения, произрастающие близ Хар а-Баит — Храмовой горы, возможно, использовались в храмовом хозяйстве или богослужениях, и их терпкие, крепко запоминающиеся запахи добавляют к воссозданию Храма в воображении не меньше, чем материальные объекты памяти. Накануне поездки к Мертвому морю я бродил под Хар а-Баит, растирая в пальцах низкорослые, цветущие мелкими филигранными цветками растения, и представлял себе, как из их благоухания передо мной подымается прозрачный Храм…

Пасмурная беззвездная ночь над долиной Иордана пахла доисторическим временем. Нащупывая край обочины подошвами, мы неуверенно зашагали на юг, жадно впитывая ноздрями воздух, предвещавший близость цели.

Вдруг далеко впереди небо прорезал луч. Он осветил узкий кусок земли и качнулся в нашу сторону, выхватывая побежавшие врассыпную лоскутья ослепленной земли, камышей, водной глади и противоположного берега. Первая мысль была о встрече с НЛО, и это вполне соответствовало загадочности нашего спуска, однако вскоре мы разговорились не с инопланетянами, а с израильскими пограничниками. Они взяли с нас клятву немедленно убраться с дороги. Ночевали мы в Кумране и проснулись утром в полной уверенности, что за ночь наши тела преодолели границу реальности. С обрыва открылась полетная панорама северной части Мертвого моря и нависшей над ним Иордании. Вряд ли на земле еще есть место, передающее столь пронзительно восприятие мистичности только языком ландшафта. У одного неоплатоника есть рассуждение о том, что созерцание ландшафта близко к созерцанию текста. Это похоже на правду, ибо подобно тому как мы просматриваем строчки и погружаемся в литературную реальность, мы всматриваемся в ландшафт, обозрение которого порождает в сознании соотнесенность реальности с картой, с ее сакральностью, обусловленной тем, что карта — прообраз взгляда Всевышнего на поверхность земли.

Ландшафт прочитывается. Кругом не склоны, камни, уступы, овраги, а буквы. Взгляд в книгу вполне сопоставим со взглядом на ландшафт. Чем отличаются книги, казалось бы, идентичных ландшафтов Восточного Крыма и Центральной Калифорнии? И что человек прочитывает, бродя по страницам Иудейской пустыни?