морозе, могло долго пролежать в снегу.
Обрадовавшись находке, Наташа мигом слетала в землянку за топором и ведром. Отрубив задние части лошади, они с братом перетаскали мясо в потайную холодную землянку, а возле нее приспособили на кирпичиках ведро с водой и, наложив в него нарубленного мяса, сварили вкусно пахнущий бульон. Затем, еще прокалив на огне железку, которую нашли, начали на ней тоже печь лепешки, обваленные в муке. И лепешечное это печение спорилось, хоть и выглядело так неправдоподобно вроде бы.
Когда же Кашины ополовинили ведро с вареным мясом и бульоном, Наташа, вновь наполнив его водой, уже сварила в нем на костре кофе: на заварку как раз и пригодился кофе, найденный тогда в мешочке на дороге. Анна ей напомнила о нем. Так что каждому досталась кружечка горячей и приятно-терпко пахнущей вперемешку с дымом жидкости. Все насытились.
И все в землянке, кто хотел, разобрали, по Наташиному предложению, все оставшееся мясо лошадиное, пустили тут же в оборот. Однако среди выселенцев нашлись и такие, кто еще не ел – не пробовал конину – короче, брезговал, еще имея что поесть, из других припасов, кроме нее, а потому с нескрываемым неудовольствием поглядывал на трапезничавших любителей мясного. К ним принадлежал и Семен Голихин. Его, знать, еще не допекло.
XVII
Пыхтевший Голихин и Антон только что вернулись из похода, какой, по замыслу, должен был помочь им выяснить всю окружающую обстановку для того, чтобы решить, что им, беглецам, грозит и как же поступить в дальнейшем. Все с нетерпением, затихнув, ждали от них результатов наблюдений, но не торопили.
– Ну что, небось, устал? – Вокруг Семена хлопотала, кудахча, полноватая подслеповатая Домна и подсовывала ему куски еды.
– Фу! Что спрашивать зря? Устал…
– Долго вы ходили все-таки. Изождались вас.
– Я пошел, ходил-ходил везде… Никак не подступиться было нам к тому сараю-то. Всюду патрули немецкие наставлены. Ну, баба шла. Сюда, к проруби. С ведрами. Кривая. Платком лоб завесила. И я с ней перемолвился. Перехватил ее. И она сказала мне, что утром отобрали туточки молодежь и погнали дальше своим ходом, а старых и малых оставили, расселили здесь по избам. В Карпове. Вот и все, что мы узнали. Нет, нам очень повезло, – заключил Голихин. – Мы находимся в низинке, совсем скрыты, стало быть, от глаз патрулей, и нам надо сидеть в землянке тише мышек, чтобы не раскрыться, пока все не обойдется. Ведь неровен час…
И Антон так же тоже думал, высказал свое соображение. Нужно подождать момент благоприятный. Едва лишь начнется сутолока на дорогах, тогда много проще будет и решить, что же дальше сделать. Анна согласилась с ним. Было жалко все-таки, что он не смог отыскать тетю Полю со Степанидой Фоминичной. Где-то сейчас те скрываются, блуждают? Целы ли?
Второй уж день был их самоличного занятия вражеской землянки, и все в ней уже мало-мальски ожили, освоились, приспособившись к особому укладу, диктовавшему им – ради самосохранения – необходимость жить потише, поукромней, почти взаперти, чтоб не навредить самим себе. Было, главное, покамест безопасно и тепло, совсем тепло, а все в совокупности, разумеется, терпимо, все переносимо – отодвинулся от них кошмар угона вместе с воем леденящей стужи, будто это было и не с ними, нет. Да и никто не собирался здесь околачиваться век. А повезло им, беглецам, чуть больше (и случайно), может, в том, что они вслепую подсоседились к солдатам-немцам, не линейным и не тыловым служакам, а скорей всего техническим специалистам, наезжающим ненадолго периодически в свою соседнюю землянку: это-то соседство, могло статься, даже больше, чем могло казаться, гарантировало безопасность, а следовательно, уже и спокойствие. Но душа, душа болела, неизлеченная. Она не обманывалась так легко. Была вся измучена. Под сушей пыткой непрестанной, нескончаемой.
Опять пообедали – кто чем.
Анна к печке не коснулась, раз свои ее не допускали к ней; все растопырялись женки, бывшие при живехоньких мужичках своих, немного обнаглевшие, да их родственники, либо подпевалы отвратительные: они явно не прощали ей независимость от них – что ж еще! А сготовила еду снова Наташа с братьями, наварив в лесочке на костре ведро конины и черную горьковатую кофейную жидкость, а также напекши лепешек. Лепешки с аппетитом ели, еще приговаривая:
– Горячо – сыро не бывает.
Как и предсказывала им, Кашиным, тетя Поля, так и получилось: кофе выручал их, помогал им выжить. Когда в землянке шумели мужики с женами – им все мало было места (особенно у печки), и Анна плакала, то Наташа успокаивала ее, как могла:
– Ну что ты плачешь, мама, сейчас я пойду приготовлю, накормлю всех вас.
Наташа теперь готовила мясо таким образом, чтобы его хватило на два раза – то есть и на ужин. Вечером ели мясо и бульон холодными, или (если пробивались к печке) немного прогретым, ставя кружки прямо на верх ее.
Этим варевом Анна не замедлила также поделиться и с невесткиной семьей: ведь кругом горели жадные глазенки малышей.
Еще были выручающие их сухарики, которые она делила – был расход большой – очень аккуратно, понемножку, с каким-то дальним своим расчетом. Так что пока можно было жить, пережидать всю кутерьму. Думалось все чаще о хорошем, что могло вот-вот прийти, – свойство человеческой натуры беспокойной. Так должно же быть в конце-концов!
Только худо: Анна почему-то не слышала фронтового прогромыхивания. Все затихло там, что ли? Как в Библии написано: «Освободитель приедет с Востока на белом коне». Для чего Анна это говорила? Чтобы поддержать себя и других в трудную минуту? Может быть. Она в точности не знала, для чего.
Маленько подкачала Дуня-Дуняшка: временами кашляла-подкашливала глухо, осунувшаяся, сразу постаревшая на много лет (тонкие запястья рук ее почти просвечивали).
Напал, вероятно, грипп на нее. Проклятый липкий и холодный пот распространялся со спины. Мокры были ноги, колени, лоб. Нужно бы по правилам сменить белье, чтобы больше не простудиться, – да где уж! Просто-напросто не во что переоблачиться. Порой больней было поднять веки – была такая слабость, что даже слух проваливался куда-то, и все время хотелось съесть чего-нибудь кислого, острого. А во рту какая-то горечь стояла.
Ей было тяжело: тяжело дышать, тяжело лежать, тяжело подняться; она была точно ватная и куда-то проваливалась глубже. Но даже измерить температуру было нечем: термометра не было. Измеряли лишь наощупь – прикладыванием к ее лбу ладони.
– Не могу. Мне нужно грудь прогреть. А то так астму хуже еще наживешь. – И Дуня покрикивала уж на Анну: – Да не