Читать интересную книгу Гроб Хрустальный. Версия 2. 0 - Сергей Кузнецов

– Пожалуй, - сознался он, - я ни одной его песни не слышал.

– Ух ты! - оживился Ося. - Я тебе даже завидую. Я помню, первый раз мне его дал послушать приятель из параллельного класса. Я тогда любил "Аквариум" и к "Обороне" заранее относился с предубеждением, но кассету взял. По дороге к метро вставил в плейер - и… сейчас я бы сказал, что тогда и стал евразийцем. Это была "Поганая молодежь", вторая версия, и меня ударило, как пиздец. Помню, я спускался на эскалаторе и вдруг подумал: если бы сделать так, чтобы все эти люди услышали Летова прямо сейчас - мир перестал бы существовать. Сразу бы разрушился, взорвался изнутри. Такая в этом была сила. Я, наверное, уже не могу объяснить, но у меня было такое чувство, словно я совершил прорыв к настоящей реальности.

Глеб кивнул.

– Я что-то похожее чувствовал, когда Галича в школе слушал, - сказал он.

Несколько лет разницы сильно сказались на вкусах матшкольных мальчиков. На секунду Глеб вспомнил ту сопричастность тайне, которой больше не будет никогда. Падение коммунизма лишило его мир тайн - Глебу теперь нечего скрывать. Для внешнего мира он уже не бомба с тикающим в глубине ритмом чужих стихов, что открывают путь к настоящей, невиртуальной, реальности.

Впервые Глеб услышал Галича в восьмом классе. Оксана записала часовую кассету, как выяснилось позже - копию французского диска, ужасающего качества, с шумами, временами перекрывающими и глуховатый голос, и бренчанье гитары. Оксана отдала кассету как раз накануне весенних каникул - а на следующий день Глеб заболел и неделю, лежа в постели, слушал одну и ту же запись, раз в сорок пять минут переворачивая, от начала к концу, от "Ночного дозора" до "Когда я вернусь". Потом он, конечно, раздобыл нормальную запись, но слушать ее не мог - не хватало привычного шума.

Позже он записал еще восемь кассет Галича, фактически - полное собрание, знал наизусть едва ли не все песни, повторял про себя взяться за руки среди пепла, повторял то ли шлюха ты, то ли странница, повторял и кубики льда в стакане звякнут легко и ломко, повторял я пою под закуску и две тысячи грамм. По ночам в десятом классе, когда он пробирался через бесконечные варианты вступительных задач, ставил одну из кассет на "Электронику-302", надевал большие, в полголовы, советские наушники и слушал глуховатый голос, бренчание гитары, шумы магнитофонной пленки. Так оно навсегда и осталось - геометрия, алгебра, физика и неизвестный, увенчанный славою бранной, удалец-молодец или горе-провидец.

Песни пошли впрок: Глеб поступил, куда хотел. Уже в Университете, на втором курсе ВМиК, он вдруг понял: любимая песня с той старой кассеты не имеет никакого отношения к политике и антисоветчине. Бывший зек, четвертого и двадцать третьего числа заедающий коньячок ананасом, глядя на облака, плывущие в Абакан, ничем не отличался от него, Глеба: он всего лишь понимал - прошлое недоступно, сколько ни празднуй свою над ним победу.

И по этим дням, как и я,

Полстраны сидит в кабаках,

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака

С тех пор, поднимая глаза к небу, Глеб иногда видел, как Галичевские облака плывут в милый край его школьного детства, туда, где живы Чак и Емеля, где молода Оксана, где все они не знают, что их ждет.

В исписанном граффити Осином лифте Глеб думал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье. Хрустальный - смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганова - сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.

Между тем Осина "двушка" была самой обычной квартирой, похожей на ту, где прошло детство Глеба. Все стены большой комнаты занимали полки с книгами на английском и русском и стеллажи с кассетами. На полу, среди разбросанных игрушек, сидел трехлетний малыш. Галя, Осина жена, что-то готовила на кухне. Только музыка сменилась, да картинки на стенах: вместо Хемингуэя - Летов, вместо открыток с видами Парижа - распечатанный на принтере плакат: "Большой Брат все еще видит тебя".

– Я тоже люблю Оруэлла, - сказал Глеб.

– Культовый автор для хакеров, - ответил Ося. - Он был коммунист, ты в курсе?

– Хакеры - это кто вирусы пишет? - спросил Глеб.

– Хакеры - это очень хорошие программисты, - сказал Ося. - Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, - он махнул рукой, - пишут те же, кто пишет антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай.

Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова - непрерывный суицид для меня - и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае - в младенчестве. Мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал.

На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки - со свастикой, с буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил.

– Что это? - спросил он.

– Анархия, - ответил Ося. - Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа "все, что не анархия - то фашизм". Никак не можем придумать, как изобразить.

– Послушай, - спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу, - я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм… как это все сочетается?

– А что? - сказал Ося. - Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером.

Глеб рефлекторно кивнул. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.

– Как бы мы ни относились к нацизму, - продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, - тоталитаризм остается важной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов - всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой.

– А чем плохо быть Америкой?

– Посмотри на него, - сказала Галя. - Похоже, он настоящий либерал.

– В каком смысле? - спросил Глеб.

– Ну, права человека, - сказал Ося. - Сергей Ковалев, Алла Гербер.

– Ну да, - смутился Глеб. - Права человека, да.

Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то - да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников "Хроники текущих событий" - а Глебу казалось, о диссидентах все забыли.

"Права человека" Галя произносила с той же интонацией, с какой Антон говорил "тусовщик". Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное - не стоящим внимания.

– А что, либерализм - это плохо? - спросил Глеб.

– Конечно, - ответил Ося, - в либерализме нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен, и только идея способна поднять его над самим собой.

– А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией.

– Это фальшивая иерархия, - сказала Галя. - Если американцы - самая передовая нация, то истории пора остановиться.

– Если Америка - это будущее, то нам не надо будущего, - отчеканил Ося. - Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка - это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что, когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы слишком комфортно, и он бы не смог вернуться.

– А он вернулся? - спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий - один из заграничных членов редколлегии журнала.

– Обязательно вернется, - сказал Ося. - Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации.

Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и спросил:

– А евразиец - это житель Евразии?

– Нет, конечно, - ответил Ося. - Евразиец - это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал-большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал-демократическую идеологию. Можно, конечно, считать русских евразийцами, а американцев - атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро - и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть.