Читать интересную книгу Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

Отвечать ему было нечего.

— Почему вы злитесь на Стасиса, хотя надо злиться на меня?

— Откуда ты это взяла?

— Я же вижу: вы не можете спокойно пройти мимо меня, а Стасис вам мешает.

С такой обезоруживающей откровенностью он еще не сталкивался. Когда Бируте в первый раз сказала ему о том, что он — ее судьба, Викторас подумал, что ее слова продиктованы страхом или нервным перенапряжением, а сейчас он смутился и стал сопротивляться:

— Допустим, я влюбился в тебя… И что же из этого следует?

— Если вы любите меня, должны любить и его.

— Чушь.

— Почему?

— Потому что природа не переносит двойственности. Как говорится, третий лишний.

— Но «лишний» вы, так как вы принесли ему боль.

Ему стало интересно:

— А тебе?

— Я уже говорила, помните, когда вы стреляли в меня?

— Ты все еще веришь в эту чепуху?

— Верю.

— Ну, а Стасис?

— Это вас не касается. Он воспользовался вашей трусостью. И если мне от этого несладко, я могу винить только себя или судьбу.

— С ума сойти! — только и сказал Моцкус и, не дочистив картошку, ушел в лес. Но слова Бируте продолжали преследовать его. Он с ужасом чувствовал, что отчасти она права. Что было бы, если бы люди всегда говорили только то, что думают и что чувствуют?

С мыслями о Бируте он и ложился, и вставал. Кое-как закончив работу, ехал к ней, разговаривал, привозил ей книги и лекарства и каждый раз дивился оригинальности ее мышления. Беседы эти длились все дольше и дольше, пока Стасис не начал коситься.

— Товарищ Моцкус, меня в армию забирают, — однажды сказал он.

— В вашем возрасте?

— Я вовремя не отслужил, а теперь всех под метелочку подбирают, в годы войны ведь женщины мало рожали…

— А чем я могу помочь тебе?

— Я подумал, может, поговорили бы где надо… Вы же всех знаете. Может, бумажку какую… Справку…

— В армии надо каждому послужить, а если я позвоню, тебя еще быстрее заберут, — сказал он искренне, совсем не почувствовав подозрительности ситуации, в которой они все оказались, а Стасис как-то странно рассмеялся и, тяжело вздохнув, решился:

— Наверно, вы уже так и сделали.

— Что ты говоришь?! — Викторас очень редко попадал в глупое положение. — Я же от души.

— Вы из-за Бируте.

— Неправда! Я всегда считал, что мужчина должен уметь воевать. С такими мыслями я весь фронт прошел. — Последние слова прозвучали еще глупее.

— Тогда было совсем другое.

«А ведь он прав, черт побери!» Испугавшись своих мыслей, своей лживости, Моцкус чуть было не признался, что Бируте ему нравится, однако спохватился и поехал совсем уж не в ту степь:

— Ты не думай, я ничего плохого… С твоей Бируте довольно интересно, но совсем с другой, с интеллектуальной стороны…

Он и не подозревал, что его слова приводят Стасиса в отчаяние, но в это время появилась приехавшая Марина. Она была нежнее шелка. Привезла Бируте подарки, а мужчинам — шотландского виски. Выпив, Моцкус стал смелее. Улучив момент, он вошел к Бируте на кухню и сказал:

— Ну, нареченная, пришла пора проститься.

Бируте пронзила его взглядом и вытерла губы. Не руки, не лицо, а приподняла передник и провела по губам… Он не удержался и крепко поцеловал ее.

— Спасибо тебе, — вырвалось у Моцкуса.

— За что? — удивилась она.

— Ни за что. С тобой как-то приятно разговаривать. Ты как живительный пластырь, бальзам. Пообщавшись с тобой, даже моя жена стала лучше.

— А что ей, бедняжке, делать? — ничуть не удивилась Бируте. — Ведь она, кроме своей доброты, ничего больше дать вам уже не может.

Ведьма, подумал Моцкус, или прорицательница. Но глаза Бируте, ее поведение, ее одухотворенное лицо говорили совсем другое. «Ну, зачем так жестоко? — хотел он сказать. — Тебе это не идет. — Он смотрел на нее и чувствовал, как сохнут губы. — Нет, это не жестокость, — решил про себя. — Это чистая правда, она — дитя природы и ничего не может скрыть». Он стоял, не зная, что делать, но, расслышав шаги жены, еще раз подошел к Бируте и галантно поцеловал руку:

— Спасибо за все.

Когда они ехали домой, Марина спросила:

— Ты бы мог поменять меня на нее?

— Мог бы, — искренне ответил он.

— Чем она лучше? — полюбопытствовала жена.

— Она не лжет, не ревнует, не притворяется жутко благородной и светской дамой, словом, она красивая и простая, как этот лес, вырастивший ее.

— Браво, ты делаешь успехи.

— Почему? — удивился он.

— Ты никогда не говорил о женщинах так возвышенно.

— Во-первых, потому, что их ты сама подбирала для меня, а во-вторых, она этого стоит.

Марина прильнула к нему, твердо сжала руку и прошептала:

— Но я лучше…

После того дня события как бы остановились на месте. Одно дело подгоняло другое, болели зубы, в ресторанах было жарко и душно, и только под осень, когда Марина уехала в Сочи на свой привычный «бархатный» сезон, в дверь постучалась Бируте. Она выглядела уставшей, бледной, платок был сдвинут на плечи. Еще не сняв пальто, она стянула платок и стала вытирать им лицо.

— Стасис при смерти, — сразу поделилась своим горем.

— А армия? — как-то глупо спросил Моцкус.

— Не взяли. Чаю с какой-то чертовщиной накурился, на легких странные волдыри выскочили, словом, испортил себя. Нужны дорогие лекарства, а я нигде не могу достать их.

— Давай сюда рецепты. — Он поспешно оделся, избегая взгляда гостьи, и уехал.

Как нарочно, ему чертовски везло. Достал, как говорят, все и еще больше. Вернулся, словно добрый и богатый дядюшка, с итальянским вином, с тортом и извинился:

— Марины нет, а ты знаешь, какой я хозяин… — И тут же в изумлении оглянулся: кухня сверкала, посуда была вымыта, пыль протерта. — Ну, зачем ты так? — растерялся, как ребенок.

— Ждать всегда трудно, — ответила она. — Кроме того, я здесь два года прожила и все делала за вашу жену и тещу, поэтому и не выдержала.

— Спасибо, милая, спасибо. — Он поцеловал ее влажную, пахнущую мылом руку и стал доставать из портфеля лекарства.

Бируте смотрела, как он торопится, и радовалась, а потом равнодушно сказала:

— Если честно, я даже ехать не хотела, но Стасис очень просил и говорил, что вы — последняя надежда.

— И хорошо, милая, очень хорошо сделала, что приехала. А к кому тебе обращаться, как не к друзьям? Ты молодец… А он?.. Как он?

— Он — подлец, задумает что-нибудь, начнет, но никогда не доведет до конца.

У Моцкуса по спине пробежали мурашки. Он с минуту молчал, а потом с трудом спросил:

— Как ты можешь?

— А как он мог?.. Теперь и ты мучайся, гляди на его глупости, наблюдай, как он кривится от болей, как цепляется, словно навозный жук, за соломинку, и попрекай себя: это из-за меня, это я виновата… Это из-за меня, это из-за тебя… Что плохого я ему сделала? За что он так наказал меня?

И снова она была права. Даже со зверем нельзя так поступать. Викторас и на охоте никому не позволял мучиться, тут же добивал подстреленное животное. А Стасис не только сам будет мучиться, но и других мучить…

Когда они молча поели и выпили по бокалу вина, он осторожно спросил:

— Ты не любишь его?

— Ненавижу.

— Тогда почему вышла за него?

— Сама не знаю. Я привыкла к нему, думала — такая уж у меня доля. Сошлись как двое несчастных, договорились: будем жить ради детей. А он?.. Приревновал меня и вот что с собой сделал. Даже зверь, побежденный соперником, так не поступает. Он или находит себе другую, или отправляется прямо волку в пасть.

— Но человек тем и отличается от зверя, что несколько иначе понимает дружбу.

— Ради кого жертвовать собой, товарищ Викторас? Где вы видели такого человека, который бы в землю зарывал или в помойную яму выбрасывал приносимые ему жертвы. Поэтому я и не хотела приезжать. Но видите, как получилось.

— Не расстраивайся, выздоровеет и встанет на ноги.

— Не выздоровеет, будет медленно умирать.

«Спартанка, амазонка, дитя природы!» — удивлялся Моцкус, глядя на нее. На самом деле, почему наша жалость должна увеличивать страдания человека? Ведь в жизни даже журавль журавлю облегчает муки… И еще неясно, чья мораль лучше. И мы бы должны остаться язычниками, ибо когда мы подходим к пределу наших знаний, когда уже не умеем помочь друг другу, тогда мы и начинаем верить в нечто, отбрасывая свой разум и опыт. Это та же религия, — он прекрасно умел полемизировать, а в личной жизни был таким же бессильным и непрактичным, как и многие люди подобного склада ума. Простота Бируте, ее крестьянская покорность законам природы в эти минуты показались ему чудом.

Когда они собрались спать, Моцкус хотел запереть дверь, но она была перекошена и без замка. Он придвинул к двери письменный стол. Теперь ему хочется глупо смеяться над этим ребячеством, а тогда… Тогда он испугался Бируте, как ребенок огня, но, как ребенок, тянулся к ней. Бируте притягивала его. Он уже любил ее и под воздействием ее доброты даже стал думать, что спасение всего человечества — в природе, в простой, нетронутой и еще не испорченной цивилизацией жизни. Он лежал, курил и уже вполне серьезно собирался уехать в Пеледжяй и заняться там полезным трудом, сажать лес, выращивать хлеб. Эта идея была так романтична, что он даже встал, накинул на плечи халат, нашел сочинения Руссо и Толстого, взял конспекты и принялся изучать эту проблему.