Читать интересную книгу Моление о Мирелле - Эушен Шульгин

— Ну все, — произнес за спиной тетин голос. — Хорошо бы поспешить, Федерико. Автобус может появиться с минуты на минуту. — Я вздохнул.

Семеня следом за тетей, я несколько раз оборачивался и смотрел назад. Уж зная, что картинка крошечного домика, присевшего на корточки на гребешке горы и намертво за нее уцепившегося, останется в памяти — навсегда.

9

Последний поворот и наверх, за спиной шевелится лиственная тьма. Пансионат Зингони ночью распухает. Четырехугольный зверюга, притаившийся в засаде. Разинул красные окна и ждет, когда же мы дотащимся доверху со своим чемоданом.

Никого в холле. В доме ни звука. Я почувствовал холодок в груди. Тетя поставила чемодан и расправила плечи, приговаривая:

— Уф, этот подъем кого угодно доконает.

Налегке взлетаем по лестницам. Только шаги гулко цокают. Я задержался послушать и заспешил дальше. Перед нашей дверью мы остановились. Она была закрыта на цепочку, в щелку доносились приглушенные голоса. Тетя улыбнулась мне и подцепила застежку.

— Вот и мы! — торжественно возвестила она, но осеклась о мамин прижатый к губам палец.

— Тише, — зашикал отец. — Леня только заснул.

Чтоб войти в комнату, надо сделать еще шаг, но как? Я знал, что увижу там. Только одно мучает меня теперь: как я раньше не понял, что случится?

Леня лежал в кровати. Распаренное, взопревшее лицо. Одна рука судорожно прижимает одеяло к груди. Над ним стоит dottore Берци и держит его за запястье. Мама согнулась на краешке кровати. Отец на стуле у стола. Он возится с пасьянсом. Поднял на нас лицо, лоб распахан морщинами. А этих какая нелегкая принесла, говорила каждая складка на его лбу, как раз сейчас они здесь совершенно ни к чему.

Dottore Берци молча кивнул тете и коснулся губами ее руки. Его лысина блестела, как свежеотполированная. Черные брови ходили вверх-вниз. Бережно положив руку пациента обратно на одеяло, он переместился к столу, где, позвякивая болтавшимся на шее стетоскопом, принялся искать что-то в своем битком набитом саквояже. Затаив дыхание, мы следили за каждым его движение так, точно искомая им вещь рассказала бы нам правду о состоянии Малыша. Пока все, сгрудившись над столом, шептались, я не сводил глаз с братишки. Он, не подверженный никаким болячкам, лежал и прерывисто дышал. Черт бы побрал этого Джуглио с его оливковым маслом! За болезнь Малыша он ответит сполна!

— Малыш, — прошептал я, — мы прижучим Джуглио. Рикардо и «бешеные» нам помогут. А потом или забьем его камнями, или, если хочешь, разденем его и пусть бежит нагишом от пансионата до самого рынка. Вот увидишь, Малыш, вот увидишь… — Слезы жглись.

Как душно! Вся спина взмокла. Простыни липнут к телу. Надо попробовать дышать в такт с Малышом. Тихие голоса родителей у стола. Тетина спина на краешке дальней кровати. Папин и тетин голоса у стола. Мамина спина у кровати. Тетин и мамин голоса… Время отсчитывает «бум» всякий раз, как ампулу кидают в стакан. Нина спит как сурок. Наверняка у меня температура, но до меня никому нет дела. Стыдно, Фредрик!

Голубая лампочка освещает узкую лесенку в пансионате Зингони. Она выходит в сдавленный проулок, который тянется к Доменико Кавалко и с каждым шагом делается все заманчивее. Я стою в плаще и изо всех сил вжимаюсь в стену — чтоб меня не заметили сверху. За мной Малыш — тоже в плаще. И голосок его, низкий, дрожащий, молящий:

— Я тоже хочу с вами!

И я в ответ, грубо, непререкаемо, чтоб знал свое место:

— Нет! — Малыш начинает стрелять глазами:

— А я маме пожалуюсь!

Бам! Оплеуха обжигает ладонь. Отвисшая челюсть Малыша. Удивление душит вопль.

— Ты меня никогда не бил! — голос мне в спину.

Только мои шаги удаляются по проулочку, разносятся по всему кварталу, нарочно. Руки в карманах брюк сжаты в кулаки. Я был неприступен, как крепость. Забыл ли ты?

Я бросился на кровать. Узор на обоях. Дырки, которые мы расковыряли, Малыш и я. Головы взрослых над столом. Dottore Берци бормочет, все остальные кивают в такт. Прежде чем уйти, он жмет всем руки, маленький доктор с огромной сумкой.

— Подождем, посмотрим…

Мама выходит с ним в коридор. Отец и тетя онемело глядят друг на друга.

Узор на обоях расплывается. Наши пальцы затерли его. Только не спать. Если я буду бодрствовать всю ночь, Малыш поправится. Лицо Миреллы. Тонкие губы, высокий лоб — и глаза, они смотрят прямо в меня. Если б я знал хоть одну из ее молитв! Темные одежды на скамьях в церкви. Стоптанные до белизны подметки. Дрожащий стук перебираемых четок, которые все стучат, стучат. Бормотание и воздетые к небу глаза. Абракадабра, симсим, откройся! Нет, нужно знать слова, пароль, который отомкнет гору и выручит Малыша из горячечного плена. Они не знают, Малыш, но я спасу тебя. Вот увидишь! Дом посреди лоренцеттиевского ландшафта, жаркая нега в тетиной кровати — предательство! Пока я мечтал о побеге, ты уже мучился первыми предвестниками болезни.

Ужас мячиком мечется по комнате, из угла в угол. Все спят. Мама на стуле, уронив голову на плечо. Плед сполз на пол. Руки с книгой лежат на коленях. Отец в постели, на спине, рот открыт и ноздри чернеют, как входы в пещеры. Из гротов этих вырывается сон. Под мышкой торчит головенка Нины. Тетя ушла к себе. И Малыш спит. Который сейчас может быть час? За окном почти светло. Дом наполняется первыми утренними звуками.

Ты еще не поправился. Малыш, это видно по лбу. И руки горячие. Я тут у тебя, забрался поближе, а сквозь простыни так и пышет жаром. Твои узкие, точеные бедра, руки, поджарая попка — все как будто в два раза потяжелело, так кажется, когда гладишь тебя кончиками пальцев. Не вешай нос, Малыш. Я тут, а то, что я задремал на полминуточки ночью, — так это не считается, правда? Ты даже и не заметил небось. А когда поправишься, я назначу тебя генералом и поиграю с тобой в машинки и дам тебе солдатиков — всех-всех, даже командира на коне!

Так его болезнь не поборешь, это я знал. И прижиматься к нему было неприятно. Я приладился поудобнее. Приблизился, его лицо придавило меня, точно подушкой, забивая нос, рот, глаза. Может, лизнуть его? Я чуть отстранился, меня трясло так, что я побоялся разбудить Малыша.

— Что они с тобой сделали, Малыш? — Влажная простыня, с разводами братниной слюны, забилась в рот. Что же делать? Что им надо? Кто скажет? Мирелла. Но ее здесь нет. А если пойти на confessione? Сможет ли preto рассказать мне, как себя вести? Я снова увидел этот чуланчик, затянутый фиолетовой материей. Услышал чье-то бормотание внутри. И даже мысли, ему нужно рассказать все-все… «Молись, мальчик, молись!» Но я не умею, не могу я. А Он там, на стене, позеленевший, окровавленный — и зубастый. А как же руины — и инвалиды — и калеки — и убогие, попрошайки, идиоты, уроды, лишенцы, брошенные — нет, нет, нет! Разве Он может кому-нибудь помочь? Да, солдатам помогает, сам видел, на кладбищах. Они в благодарность ставят свои фотографии, букеты, мраморные камни. В церквах зажигают свечи: «Спасибо за то, что одарил нас жизнью». «Спасибо за то, что ты благоволил дать нам убить других, а не им — нас». Летчики-бомбардировщики, не сбитые во время своих налетов, они-то уж точно дома у себя повтыкали таких столбиков на кладбище — и вместо себя положили под них фотки.

Да, их кто-то хранил, а Малыша? Жертву ему надо, точно. Око за око. Я лежал неподвижно, вслушиваясь в неверное дыхание рядом. Мирелла, молил я, призри меня, хоть сейчас. Неужто недостоин?

Мамин взгляд скрестился с моим. Она посмотрела на меня, но сонная поволока все еще туманила ей глаза. Она видела, но не осознавала, что это. Но вот она проснулась окончательно, и я решил: держись!

— Фредди, милый, что ты здесь делаешь? — А голос такой мягкий, сладкий. Она с трудом поднялась, нагнулась над нами, пощупала Малышу лоб. — Так и пылает, просто печка, — проговорила она. Потом мама потрепала по щеке меня, улыбнулась, я постарался ответить тем же.

— Фредюшка, не надо тут плакать. Леня может проснуться. А мы не должны пугать его. — Она взяла меня, такого большого, на руки. Я окунулся в мягкость, нежность, точно нырнул под одеяло.

— Что с Малышом? — рыдал я.

— Ну, ну, золотой мой, успокойся, мы пока не знаем. Может, это просто чудовищная температура, и она сойдет сама так же неожиданно, как началась.

— A dottore Берци?

— Доктор Берци?

— Да, зачем пришел dottore Берци, если это обычное Джуглиево недомогание?

— О нет, к сожалению, это не имеет никакого отношения к еде. — Мама гладила, гладила меня по голове. Так приятно — и страшно. Я снова увидел отца за столом с пасьянсом, бегающие глазки Берци, красный свет. Лампу прикрыли полотенцем.

«Помнить все!» Кто это сказал, когда? Меня эти слова парализуют. Ампула. Ампула. Рана увеличивается, горит и саднит. «Забыто, забыто, назад не вернется». А это чье? Мое? «Бледное дитя лежит в постели…» Нет, не желаю! Бее вокруг меня кишмя кишит обрывками фраз. Куда идти? Через стену не перелезть. Она ощерилась на меня своими острющими зубами. Но отсюда, с дерева, можно хотя бы заглянуть за нее. Здесь, в самой дальней, нижней части парка, я никогда не бывал. Тут и «бешеные» не страшны.