у него на столе свой редкостный мундштучок, и с посыльным отослал ей его обцатно. Ася всплакнула, негодуя на себя за робость.
Разведка боем, проведенная батальоном Кручинина, дала новые материалы об обороне немцев, вскрыла их оборонительную тактику. Теперь нужно было найти червоточину в оборонительном поясе врага, чтобы взломать его. Этим занимался штаб армии.
Но и Лукомцев времени не терял. Он послал в Ленинград адъютанта, и тот привез ему кучу старых и новых книг.
— Полезные вещи пишут, — сказал он однажды Черпаченко. — Но немало и чепухи. Как-то раньше не замечалось. Война — пробный камень для военных теорий, и многие из них, гляжу, пробы сегодняшним днем не выдерживают. — Он помолчал, перелистывая страницы журнала. — А мы когда-нибудь напишем книгу, майор?
— Ну, что вы, Федор Тимофеевич! Наше дело солдатское.
— Почему же так? Мы воюем, у нас есть что сказать. И потом приятно, знаете ли, увидеть свои мысли на бумаге, аккуратно уложенными в строчки, с запятыми, все как полагается. Ну что казалось бы, пустяк — моя статейка во фронтовой газете, помните «Особенности позиционной обороны немцев»? — труд не велик, и все-таки лестно. Вырезал, послал брату в Архангельск. Нет, майор, мы, именно мы должны писать книги. А то накуролесят. Кабинетные историки! Они же схемы обожают: придумал «копсепсию» и подгоняет под нее факты, как ему выгоднее. А мы… в боях со схемой пропадешь. Нет, нет, вот раздавим фашиста и будем писать. Только бы покончить с ними, с проклятыми.
— Когда же это произойдет?
— Сроков не скажу. Но вот вам моя рука, я вижу силу нашей армии… Будет о чем написать в поучение потомству.
Глава седьмая
1
Это было далеко не так просто — хотя бы на одном участке взломать вражескую оборону. На фотоснимках, доставленных воз душными разведчиками, передний край немцев представлял собой три-четыре линии сплошных траншей по всему фронту; на их изломах и в ходах сообщения через каждые сто пятьдесят — сто метров, а местами и гуще, были поставлены прочные пулеметные и артиллерийские дзоты, многослойным огнем простреливавшие всю местность перед собой. Дзоты и блиндажи строились из рельсов и шпал разобранных железных дорог, из вековых лип, дубов и лиственниц, вырубленных в пригородных парках. Такие рельсо-бревенчатые сооружения поддавались только прямому удару тяжелого снаряда. Но выкатить крупнокалиберную артиллерию по открытому болоту на дистанцию прямого выстрела было почти невозможно. Попытались несколько раз сделать так — только людей потеряли напрасно. И тогда, чтобы все-таки расстроить эту связанную между собою огневую систему, проложить в ней коридор для прорыва пехоты и танков, командующий армией после совещания с командирами дивизий и после долгой беседы с ними, и в частности с Лукомцевым, остановил свой выбор на тактике «прогрызания».
В дивизии началась упорная, незаметная для постороннего глаза, ночная работа. Ежедневно, как только сгущались ранние сумерки, часть бойцов в белых маскировочных халатах уползал зарываясь в снег, туда, за боевое охранение, к позициям врага. Это были разведчики Селезнева и саперы Фунтика. Метр за метром изучали они оборону противника.
Другая часть бойцов уходила в противоположную сторону — в тыл, к окраинам Ленинграда, где на покинутых совхозных полях и на огородах были вырыты линии траншей наподобие немецких, построены дзоты и блиндажи. Там учились блокировочные группы, задача которых заключалась в том, чтобы одну за другой выводить из строя огневые точки врага, одну за другой планомерно захватывать его траншеи. Блокировщики должны были незаметными подбираться к дзоту, ослеплять его амбразуру пулеметным и автоматным огнем, через вход забрасывать гарнизон гранатами и, наконец, взрывать все сооружение.
Учения длились уже более двух недель. Казалось, каждый прием отработан до мелочей и каждый боец уже способен выполнить свою индивидуальную задачу хоть с завязанными глазами. Селезнев и Фунтик, руководившие подготовкой блокировочных групп, начали беспокоиться: утомленные еженощными тренировками, бойцы теряли интерес к этим непрерывным переползаниям, атакам и штурмам. Фунтик прямо обращался к начальнику штаба: «Товарищ майор, если дело еще не скоро, давайте, пожалуйста, устроим передышку».
Черпаченко, однако, учений не отменял.
И вот одним тихим пасмурным, безморозным днем в расположение штаба дивизии примчался бородатый, обсыпанный легким снежком мотоциклист.
— Эй, борода! — окликнул он пробиравшегося между землянок Бровкина. Где комдив ваш?
— А кто ты сам-то такой, борода? — ответил Бровкин недружелюбно.
Мотоциклист соскочил с машины:
— Обиделся, что ли? Оба бородачи. Тебе, поди, полсотни, и мне шестой десяток. Я еще с генералом Брусиловым воевал. Где комдив-то? У меня пакет ему из штаба армии.
— Приказ, что ли? По какому делу?
— Мне не докладывали. Может быть, распоряжение выдать вам по пол-литра!
— Жди — пол-литра! — Бровкин усмехнулся. — Вон та землянка комдива, видишь, дымок из трубы. А ты заглядывай как-нибудь еще, борода, покалякаем. Я сам старый солдат и Брусилова тоже видывал.
Узнав о том, что получен боевой приказ, Селезнев сразу же явился к Лукомцеву.
— Прошу разрешить лично руководить группой, — заявил он, нервно снимая и вновь надевая пенсне. — Мне это крайне важно… Для дела.
— В ваши обязанности личное участие в блокировке дзотов не входит… сказал Лукомцев.
— Знаю, товарищ полковник, но тем не менее прошу. Первая вылазка. Будет очень скверно, если она не удастся.
— Что ж, хорошо, — согласился Лукомцев, по-своему истолковав возбуждение Селезнева, — разрешу, но прежде успокойтесь, если первый блин и выйдет комом, это вовсе не значит, что надо разводить нервное желе, тем более авансом. Действуйте спокойно, осмотрительно, не столько увлекайтесь боем, сколько изучайте, наблюдайте. Поручаю вам блокировку первого дзота. Нашей первой добычей будет вот этот.
И Лукомцев подвел Селезнева к карте. Селезнев слушал рассеянно, и, когда он вышел, комдив долго смотрел ему вслед в дверь блиндажа и потирал ладонями голову. Потом он деловито и плотно набил махоркой носогрейку, вытащил у спящего Черпаченко зажигалку из кармана, закурил. «Странно, странно… — подумал он. — Что это с ним?»
С наступлением темноты Селезнев засветил коптилку в своей землянке, достал из бумажника письмо жены, вновь перечитал его, положил в левый карман гимнастерки и долго сидел не шевелясь — локти на столе. В глазах его было пусто и холодно, как будто ни одна мысль не приходила в голову начальнику разведка как будто он дремал, не опуская век, неподвижный, окаменевший. Затем вскочил, сорвал со стены автомат и вышел.
Спустя час Селезнев вел свою группу той дорогой, что так хорошо была разработана им на карте…
Он вернулся только под утро, бросился на свою постель и с головой укрылся полушубком; пенсне было разбито, на правом сапоге болталась оторванная подошва,