Соколинский поднял руку, прося тишины.
— Итак, уважаемые паны и пани! Я должен напомнить о правилах суда. За поруганную честь Алисии Валук сражается ее отец, пан Станислав Валук. Честь Болена Новака отстаивает он сам или его защитник. В случае победы Новака…
Соколинский вынужден был сделать паузу, поскольку Валук громко расхохотался.
— Я продолжу. Итак, в случае победы Новака с него снимаются все обвинения и возвращается доброе имя. В случае победы Валука ему достается имущество побежденного и его личные вещи, кои захочет получить победитель. Все ли готовы? Вижу готовность пана Валука. Есть ли защита у Болена Новака?
Соколинский обвел взглядом двор.
— Перед тем как задать повторно тот же вопрос, я должен напомнить, что если по каким-то причинам одна из сторон не выставит поединщика, то суд объявит победителем того, кто решил с оружием в руках обратиться к Богу. Не явившегося ждет позорный столб, а затем виселица. Я во второй раз спрашиваю: есть ли среди вас тот, кто готов выйти и отстоять честь Болена Новака?
Соколинский и сам бросился бы на защиту племянника. Но его сковывала не столько близость неприятельской армии и чувство ответственности, сколько ужас перед Валуком, о зверствах и умении которого ходили легенды.
Еще несколько мгновений стояла оглушительная тишина. А потом…
— Есть! — произнес высокий человек в рясе монаха-францисканца.
— Кто вы? Назовите себя! — Соколинский пристально смотрел на него, пытаясь узнать, но тщетно.
— Я тот, кого вы все хорошо знаете, — ответил он спокойным твердым голосом, а потом откинул капюшон, отбросил палку и сдернул с головы парик.
— Зачем весь этот маскарад, пан Глинка? — Соколинский криво улыбнулся.
— Немного остроумия очень даже не помешает. Согласитесь, как бы я выглядел, придя сюда в своем заляпанном кафтане и в переднике пирожника? — ответил Бонифаций, вытаскивая поочередно ноги из высоких колодок и становясь ниже на целых полголовы. — И к тому же зачем моему противнику знать заранее, что его ждет? Не правда ли, пан Валук? Не ожидали?
— Вы-то тут при чем? — Соколинский хмыкнул в усы.
— Мы живем долгую жизнь лишь для того, пан Соколинский, чтобы когда-нибудь достойно встретить короткую смерть. Двадцать лет назад я был солдатом, потом стал печь пирожные и сладкие булочки. Но, видно, профессия воина взяла свое.
— И все-таки? Или это секрет? — глава города сделал шаг вперед.
— Если я выживу, то надеюсь, тайна не откроется. А если нет, вы все скоро узнаете. Приступим?
— Каким оружием будете драться, пан Глинка?
— Я вижу своего соперника с саблей. Наверно, он ожидал пистолеты? Но сабля — прекрасное оружие! Извольте.
— Тогда начнем.
Соколинский вернулся на свое место и отер пот со лба.
— Слава Богу, Болен избежал позорного столба. Ну, хоть это, — пробубнил он себе под нос.
Валук двинулся с места, выписывая в воздухе сверкающие восьмерки. Но впервые он не чувствовал себя уверенно. Не то чтобы сцена с переодеванием выбила его из колеи. Нет. Он вдруг ощутил что-то совершенно другое. Совсем иную силу, исходившую от человека, которому вроде как не было смысла погибать. Или наоборот? Тогда в чем смысл? Валук не мог ответить на этот вопрос, и это заметно ослабляло его дух. Против кого он дерется? Какая правда стоит за неказистым пирожником? Но стоит ведь. Стоит. И нет уже никакой хромоты. Почему он скрывался?
Клинки встретились и брызнули серебряными искрами.
Глинка уклонился от удара и начал атакующую комбинацию. Валук же старался расшевелить собственное тело быстрыми перемещениями. Он двигался по арене взад и вперед, иногда совершая полный круг. Но мышцы не желали работать, словно кто-то подлил ему в утренний стакан с вином какого-то зелья. Но нет, он не пил вина несколько дней перед поединком и тренировался — не потому что рассчитывал встретить серьезного соперника, а чтобы вволю поглумиться над поверженным. Загнанный в угол израненный зверь бывает опасен. Тем интереснее забава. Но даже для игры в кошки-мышки нужна хорошая физическая форма. И Валук набрал ее. Но почему тогда, черт возьми? Почему не слушаются мышцы и сбивается дыхание? И все же Валук оставался Валуком. Он блестяще отбивал все атаки. А когда сам переходил в наступление, то был на волосок от точного завершающего удара. Всего лишь на волосок.
В руке Соколинского глухо прозвенел фарфоровый колокольчик, что означало небольшой перерыв на отдых.
Валук отошел к своему столику, бросил на него саблю и жадными глотками стал пить воду. «Что я делаю? — мысленно спросил он сам себя. — Нельзя много пить! Это железное правило, и я всегда придерживался его. Что на меня нашло, в конце концов?»
Из своего угла Глинка насмешливо смотрел на противника. «А еще опытный боец! Даже начинающие так не делают. Поосторожнее с водой, пан Валук! Иначе тело окончательно отяжелеет! В этих случаях лучше всего несколько капель белого вина на стакан не очень холодной воды. Прекрасно утоляет жажду и держит в хорошем расположении духа. Так-то!»
Вновь прозвенел колокольчик, и судья перевернул перед собой песочные часы.
На этот раз оба бойца ждали, кто нападет первым. Клинки коротко встречались и, не завязывая боя, стремительно расходились. Ноябрьское солнце тусклыми всполохами играло на отточенных лезвиях.
— Я вас, право, не узнаю, пан Валук! Неужели вы решили продлить зрителям удовольствие?!
— Вы ничуть не ошиблись, пан пирожник! — Валук хотел поддеть противника, поколебать его спокойствие, поэтому обратился не по имени. Но из-за прерывистого дыхания его словесный выпад прозвучал неубедительно и не достиг цели.
— Я оценил ваш жест! — Бонифаций нанес простейший короткий удар сверху вниз и тут же сделал два шага назад и один в сторону, отчего сопернику осталось только рубить воздух.
— И все же, что заставило торгующего мучными сладостями для глуповатых пани взять в руки оружие? К тому же из вас, пан кондитер, мог действительно получиться неплохой фехтовальщик — ну, скажем, средней руки.
— Благодарю. Красивое высокое дерево — всегда чей-то прах, достигший совершенства. Поэтому я не боюсь уйти в землю и стать частью ее. И чем скорее это произойдет, тем быстрее я начну совершенствоваться. Не правда ли?
— Забавная философия! А если вот так! — Валук нанес косой удар снизу вверх. Сталь скользнула по правому предплечью Глинки.
— Какая прелесть! — крикнул Глинка, пятясь и зажимая рану свободной рукой. — Но ведь сожалеть о полученных ранах — все равно, что сожалеть о своем рождении. К тому же я одинаково владею как левой, так и правой!