— Мефистофель вам сам сказал, что его так зовут, или это прозвище?
— Так его у нас называют.
— Логично, — сказал я. — И метко. Прощайте, Штенгер.
На лестнице я подумал, что и Штенгер, и проповедник, в сущности, глубоко несчастные люди. Можно и должно их презирать, но трудно ненавидеть. Два несомненно умных человека познали свой мир и сломались, не выдержали, показалось, что жить не для чего. То, что у них есть последователи, не удивительно. Удивительно, что их терпят. На месте Ламста я давно перепорол бы недоумков в холщовом, а Штенгеру с проповедником сунул в руки по лопате и заставил заняться делом. Яму, что ли, копать. А потом закапывать. Жизнь от этого не стала бы прекраснее и благолепнее, но смертей, разбитых судеб и глупостей поубавилось бы…
Кати сидела, развернув карту. Глаза у нее сияли. Она неохотно отложила лоскут и включила мотор.
— Насколько я понимаю, ты везешь меня к вам? — спросил я.
— Ага.
— В Команду?
— В Отдел Исследований.
— А в чем между ними разница?
— Команда воюет, а Отдел занимается исследованиями.
— И много вас?
— Со мной — трое.
— Могучая кучка… — сказал я с сомнением.
Глава седьмая
На двери скромного трехэтажного здания в шесть окон по фасаду висела рукописная выцветшая табличка: «Отдел Исследований». По-моему, весь Отдел размещался на первом этаже, а остальные были пусты и необитаемы со дня сотворения этого мира. Даже решеток на окнах не имелось.
Кати открыла дверь, и мы вошли. Стояла тишина, пахло сургучом и пылью, и по коридору прохаживалась толстая рыжая кошка. Пират вопреки канонам был с ней в самых теплых отношениях — они радостно устремились друг к другу, обнюхались и пошли рядышком в глубь коридора, кошка с собакой.
— Вот сюда, — сказала Кати. — В эту дверь.
Я огляделся с сомнением. Даже учитывая местные масштабы, это нисколько не походило ни на научный центр, ни на контрразведку. В комнате с белеными стенами стояли диван, стол и небольшой шкафчик. На столе дряхлая электроплитка и разобранный пистолет. И все.
— Ты куда это меня привела? — полюбопытствовал я, глядя в окно на крохотный дворик, заваленный хламом — автомобильные покрышки, ломаные ящики и старое железо. Черт знает что.
— Здесь мы отдыхаем.
— Мне работать нужно, а не отдыхать.
— Ничего подобного, — отмахнулась Кати, извлекая из шкафчика банки и пакеты. — Сейчас я тебя накормлю и сварю кофе, а то на тебя смотреть грустно.
Я и сам знал, что на меня смотреть грустно: за двое с половиной суток я почти ничего не ел, не спал по-человечески, а голова болела как-то особенно, как никогда раньше не болела — противно, сверляще.
— Ложись и спи.
— Да не стоит.
— Ну конечно. — Она насмешливо взглянула мне в глаза. — Как это такому несгибаемому и волевому проявить слабость перед девчонкой? Это ж подумать стыдно… Вались на диван и спи, ясно?
Я прилег, закрыл глаза, но из этого не получилось ничего путного — тут же, словно чертик из коробочки, вынырнул небезызвестный Тимбус Серебряный Кролик, веселый, полупьяный, с полным ртом золотых зубов и старомодными усиками щеточкой. Я напомнил ему, что мы, собственно, пристрелили его в Гонконге два года назад, но он объявил, что это мелочи, и стал приставать с идиотскими вопросами: люблю ли я венгерскую кухню и эквадорскую керамику и не кажется ли мне, что операция «Ронни-шесть» была дурно спланирована и с самого начала обречена на провал, и просто удивительно, что нам тогда удалось выиграть? Предположим, «Ронни-шесть» действительно была продумана топорно и того, кто это допустил, давно погнали со службы, но я не мог позволить какому-то паршивцу, тем более мертвому, хаять мою контору, и начался долгий спор, причем мы все время переходили на личности. Когда я послал его к чертовой матери, догадавшись наконец, что он мне снится, оказалось, что кофе давно готов, пора вставать и вообще я сплю уже три часа.
— Сколько городов ты посетил во время своих служебных разъездов? — спросила Кати.
— Да штук двести, — сказал я и проснулся окончательно. — Кой черт, зачем тебе мои города?
— Так. Иди ешь.
Все, что она выставила на стол, я смолотил, как оголодавший бегемот, торопясь к архивам, и кофе допивал на ходу, едва ли не в коридоре. Архив, разумеется, идеально гармонировал со всей здешней патриархальностью. В маленькой комнате с одним окном стояли стеллажи, три штуки, с табличками соответственно: «Город», «Вурдалаки», «Разное». Городу были отведены три папки, вурдалакам — восемь, разному — одна. Остальные полки были первозданно пусты. Что ж, отделение МСБ в Антарктиде состоит из комнатки три на четыре, стола, стула, селектора и сержанта Боргленда. Так что ничего особенного.
Кати ушла, а я принялся создавать рабочую обстановку: распахнул окно, снял куртку и кобуру, закатал рукава рубашки, положил на стол сигареты и поставил кофейник. Критически оглядел все это, подумал и сбросил туфли. Сел и открыл первую папку со стеллажа «Город».
Внутри оказалось гораздо меньше документов, чем можно было ожидать, и все они — стандартные листы плотной желтоватой бумаги с типографским грифом в уголке «Отдел Исследований». И — что меня обрадовало — с машинописным текстом. Меньше работы глазам. По содержанию документы были схожи — протоколы наблюдений и расспросов горожан.
Дело обстояло так: Город возник из небытия лет шесть назад. Момента своего «рождения» они не зафиксировали, то есть просто жили — пили, ели, гуляли, ходили в кино и в бары и не интересовались тем, что происходило за окраинами города. Потом началось то, что я бы назвал становлением своего «я» — время, когда они, из ничего созданные взрослыми, стали, как и следовало ожидать, задумываться над своей жизнью и, как тоже следовало ожидать, посыпались бесчисленные «почему». Почему они не работают — кто-то смутно помнил, что нужно ходить на работу. Почему они не помнят детства, хотя они знали, что детство у человека быть должно. Кто строил дома? Кто делал машины? Кто обслуживает пищепроводы? Почему нет приезжих, хотя в городе четыре отеля первого класса — кто-то смутно помнил, что должны быть приезжие и другие города. Где они учились читать и писать — потому что дети росли и нужно было, оказывается, учить их читать и писать…
Так и накапливались вопросы — то по ассоциации с возникающими проблемами, то кто-то что-то смутно помнил, причем не мог сказать, почему помнит.
Многие в конце концов махнули рукой на все «почему» и продолжали вести беззаботную растительную жизнь, но нашлись люди, наделенные чрезвычайно привлекательным даром — неистребимым жгучим любопытством, тем самым даром, что стимулировал когда-то и развитие науки, и развитие техники, и великие географические открытия, и многое другое. Рыбак рыбака видит издалека, и вот кучка любопытных, к тому же всерьез озабоченных людей создала Отдел Исследований. Они и проделали практически всю работу — сейчас почти нечего исследовать. Они отыскали на окраине два великолепных автоматических завода, производивших все необходимое, от шпилек для волос до автомобилей. Они составили полный перечень всех «почему» — и, естественно, не смогли найти ответа ни на один вопрос. Потом им стало просто нечего делать — посланные за пределы Города экспедиции не возвращались, а те; что возвращались, зачастую не могли ничего дельного сообщить (об этом упоминалось весьма туманно). Отдел едва не распался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});