Читать интересную книгу Багратион. Бог рати он - Юрий Когинов

Когда соединились с Суворовым, Андрей Григорьевич передал золотой эполет.

— Чей? — спросил Суворов.

— Унтер-офицер Махонин выбил французского офицера из седла, — объяснил Розенберг. — Но тот в свалке изловчился и все ж удрал. А эполет остался. Видать, генеральский.

— А это мы проверим. Пригласите Лекурба!

Генерал Клод Жак Лекурб, взятый в плен после разгрома его дивизий, всмотрелся в трофей.

— Эполет Массены, — твердо сказал он.

— Вот! — воскликнул Суворов. — Вам, генералам Франции, следовало бы выучить русские слова, прежде чем вступать с нами в сражения. У нас есть поговорка: не скажи гоп, пока не перепрыгнешь. А Массена уже видел меня у себя в плену. Как бы не так! У меня в плену вы, Лекурб. И в моих руках — сей знак отличия главнокомандующего целой вашей армии, который он потерял на поле брани. Ну да теперь спор окончен — я свершил все, что мог. А смог, что и человеческим силам не поддавалось…

Глава пятнадцатая

В Чехии, под ее столицею Прагою, Суворов сделал смотр войскам.

— Помилуй Бог! — объезжая полки, с полудетским восторгом говорил он своим офицерам. — Солдаты побывали в преисподней, а какими молодцами видятся!

«Молодцы» было, конечно, преувеличением. Любой придирчивый взгляд, особенно отточенный на парадах в Гатчине и Санкт-Петербурге, мгновенно усмотрел бы уйму нарушений, особенно во внешнем виде войска. Прожженные у костров, изорванные о камни, а то и не раз простреленные пулями и осколками ядер мундиры, разбитые в пути и кое у кого подвязанные шнурками подошвы сапог, обрезанные косы и, как при Потемкине, у многих постриженные в кружок кудри… Фельдмаршал знал, что все это обернется ему монаршим укором и он вновь поплатится суровой опалой. Но никакой царский гнев не мог хотя б на йоту остудить его непосредственной восторженности, величайшей любви к русскому солдату, который в сей кампании показал такую силу духа, коей не знала, наверное, ни одна армия во всей всемирной истории!

Не изъеденные мышами старые прусские уставы, с коих брал пример для русской армии император Павел, но сама жизнь ныне утверждала, каким следовало быть русскому солдату и по каким правилам ему вести войну.

— Спаси, Господи! — ворчал себе под нос Суворов. — Я там, в Италии, начал поход, имея под ружьем людей, по виду чистых немцев. Теперь веду домой толпу оборванцев. Но и тогда, в начале кампании, и особенно теперь, в ее конце, предо мною один и тот же русский солдат. Храбрый, выносливый, ловкий и смекалистый, коему на марше и в сражении сам черт не брат! И сие моя главная радость: я завершаю свой долгий военный путь вместе с ним, русским солдатом. Совершив небывалый поход, в коем не ведаешь, чему отдать предпочтение — беззаветной отваге или же беззаветному терпению и стойкости. Однако имеются и такие, кто сего не поймет, у кого иная мерка и иное понятие высшей воинской доблести.

На днях генерал Дерфельден подал рапорт об отставке. Вручая бумагу, милейший Вильгельм Христофорович так и выразился:

— Не могу предводительствовать более шайкою воров и разбойников.

Благо бы фыркнула какая-нибудь девица из Смольного института. Тут же раздухарился храбрый генерал, и в прошлом и ныне проявивший немало ратной доблести.

Что ж, чем ближе к ответу пред царскими очами, тем лучше к нему надобно каждому себя подготовить.

— Князь Петр, в твоих полках воруют? — фельдмаршал неожиданно обратился к Багратиону.

— Не замечал, ваше сиятельство, — тут же ответил он.

— Вот и я, — прикрыв ладонью глаза, продолжил Суворов, — стараюсь не замечать. А мне суют под нос газеты: русские варвары свалились с Альпов на головы мирных швейцарцев, германских и чешских жителей. Дескать, грабят дома, истоптали виноградники, извели сады… Мы знаем с тобою, князь Петр, на войне в любом войске случается всякое. Потому и первые меры командиров — противу мародерства. Но как назвать тех, сердобольствующих теперь, особенно в Вене, кои этих вот живых людей бросили среди скал без пропитания и без последнего прутика, дабы развести огонек?

Багратион вспомнил случай с Лукиным, и горькая судорога пробежала по лицу, что не ускользнуло от взгляда фельдмаршала.

— Деньги свои все извел на солдат? — спросил вроде бы между делом. — Знаю, все роздал. А по твоему, князь, примеру императорский отпрыск тож проявил щедрость — артельную солдатскую казну поддержал своим золотишком.

— Можно, любезный Александр Васильевич, подумать, что вас сие не коснулось, — усмехнулся Петр Иванович. — Послушать старшие возраста — явится полный реестр ваших субсидий на солдатский кошт сначала из полковничьего, потом генеральского, фельдмаршальского, а ныне вот из жалованья генералиссимуса.

— Так ведь чины-то эти хотя и по императорскому указу дадены, но как бы солдатскими руками мне врученные! — подхватил Суворов. — Однако движение твоей души, князь Петр, — то поступок как бы особый. Тут — не пополам с солдатом, а все ему, без остатка ты отдал. Признайся, так ведь?

Только на какое-то мгновение Багратион смутился и тут же быстро нашелся:

— Налегке — веселее шагается!

— Вот она, правда, что каждому нашему военачальнику следовало усвоить! — подхватил Суворов. — А то как барышня-институтка… Нет уж, коли стоишь во главе их — все с ними пополам: и смерть и славу. А коль солдат голоден — отдай свое. Тогда он ни у соседа, ни у обывателя брать не станет.

И — без перехода:

— Вот с этими «разбойниками», как назвал наших с тобою чудо-богатырей Вильгельм Христофорович. Бог ему судья, я и хочу прибыть в Санкт-Петербург. Дабы предстать пред государем. Пусть узнает, что есть на кажинный день парады, а что — раз за все века переход с боями через Альпы! Но чую, сердце подсказывает: не дотяну, слягу. Там, в Альпах, вместе с невиданною славою оставил я последние крохи моего здравия.

— Слава вас, милейший Александр Васильевич, ждет впереди. Слух идет: назначена встреча по высочайшему разряду, — успокоил главнокомандующего Багратион.

— Нет, князь Петр, моя слава — не для дворцов и плац-парадов. Она от солдатской никак не отделима, — настойчиво повторил Суворов. — Третью часть русского войска оставил я на вершинах и в теснинах Альпов. Там и моей славе пребывать — вместе с душами моих солдат. Там, князь, как ты сам видел, — ближе к нашему Творцу: протянул руку — и вот оно, небо, обиталище Святого Духа. А подвиги мои ныне уже вечности предназначены. Одно мне следует поспешить — передать тем, кому дело мое суждено продолжить, плоды своих раздумий и свершения ума своего. Посему, генерал-майор князь Багратион, — повелеваю тебе сдать по старшинству свой Шестой егерский полк и явиться отныне в полное мое распоряжение.

Перо плохо повиновалось, царапало бумагу.

«12 суток не ем, а последние 6 ничего, без лекаря. Сухопутье меня качало больше, нетели на море. Сверх того, тело мое расцвело: сыпь и пузыри, особливо в згибах… Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей стороне, в обмороке, уже не на стуле, но на целом ложе».

Вершина зимы, начало года 1800-го, открывающего новое столетие, для него — начало конца. Страх как не хотелось из теплых покоев богемских, а потом и немецких вельмож, где его принимали чуть не по-царски, а иногда, скажем, и королю вровень: воитель, каких еще не знал мир! Но чем обворожительнее и затяжнее были приемы, тем ознобистее застывала душа: не помереть бы здесь, в чужих землях… Потому держался из последних сил и даже надевал мундир генералиссимуса, что доставили ему курьеры вместе с государевым рескриптом: «…Ставя вас на высшую степень почестей, уверен, что возвожу на нее первого полководца нашего и всех веков».

Только проехав Брест, а за ним вскоре увидев свой Кобрин, понял: теперь бояться нечего, теперь коли помрет на своей земле. И — занемог уже по-настоящему. Но все ж и здесь, в горячке и от нее — в расслаблении, не забыл о том, зачем снял с полка князя Багратиона и поставил на последний переход к своей особе.

До этого в Италийском и недавнем Швейцарском походе выставлял его впереди войск как пробойную силу: пройдет Багратион — за ним вся армия. На последнем марше, уже от Глариса, держал его заместо щита, в арьергарде.

— Прошка, — привстал из-за стола, зябко поправляя на плече вязаную фуфайку, — покличь князя Петра.

И когда явился Багратион, усадил его пред собою, прямо насупротив окна, чтобы лучше видно было его необыкновенное, орлиного абриса восточное лицо.

— Может, видимся в последний раз, — быстро проговорил и смахнул пальцами слезу. — Не перечь, не перечь, князь Петр! Мне лучше знать, что и как может произойти. Я ведь всякий раз, посылая тебя вперед, прощался с тобою. Только тебе не говорил, а посылал тебя на смерть! А ты, гляди, кажинный раз изворачивался, и путь твой лежал к славе, минуя смерть. Ныне выполни мою последнюю волю — хочу вновь послать твою персону наперед собственной особы.