увереннее в этой жуткой пустоте замершего цеха. Только один раз встречалась она с этим инженером, да и то уже давно, более трех лет назад, и, собственно, ничего особенного он ей не сделал, но чувство признательности к нему жило и поныне.
Это случилось во время памятного ремонта мартеновской печи, когда резкие и насмешливые печники не повиновались ей, поддразнивая, называя балериной. И когда Надежду, уже охваченную пламенем и потерявшую сознание, вытащили из камеры, первым, кого она увидела, придя в себя, был этот человек. Он склонился над нею, и его лицо показалось тогда особенно белым, удивительно контрастировавшим с темными-темными глазами, которые были полны такой тревоги, будто в опасности находилась его собственная дочь. Помнится, он и назвал ее именно так, как обычно звал дядя: «Вон ты какая, дочка!» Схватил было ее на руки, чтобы отнести в медпункт, но она, почувствовав себя лучше, решительно запротестовала. Даже упросила никому не рассказывать про этот случай, чтобы не поставить под удар печников, которые теперь и без того готовы были чуть не голыми броситься в горячую камеру. Вот, собственно, и вся услуга этого белоголового инженера — тогда уже известного сталевара, не имевшего никакого отношения к ремонту печи и совсем случайно оказавшегося свидетелем ее спора с печниками. Но тревога, замеченная Надеждой в темных глазах, готовность помочь, даже эта его фраза: «Вон ты какая, дочка!» — в которой прозвучало и одобрение и чуть ли не восхищение ее поступком, — все это и доныне сохранилось в ее памяти и сердце.
— Товарищ Жадан… Иван Кондратович, — заволновалась Надежда, — как это вы к нам забрели?
— Боялся, как бы опять кто-нибудь вниз головой в печь не кинулся, — отделался он шуткой.
— Спасибо.
— Ну, как у вас тут? Скучновато, наверное?
— Жутко, — призналась Надежда.
— На первых порах это не удивительно. Привыкнете, Надежда… кажется, Михайловна? — сказал он, затаптывая кусок тлеющего провода. — Смотрите вот — пустяк, а страху нагнал: думал, что вся проводка горит.
— В суете, наверное, кто-нибудь на горячий слиток швырнул, — определила Надежда и сконфузилась, что не первая это заметила.
— Суета, как говорят, — мать аварии, — как бы между прочим проронил Жадан.
Надежда насторожилась. Ей показалось, что эти слова он произнес не случайно. У вдумчивых людей упрек нередко принимает форму намеков и наводящих советов, которые даются как бы между прочим. Тупого и бранью не проймешь, а чуткого даже едва уловимый намек прожигает насквозь. Сообразив, что Жадан видел все — видел, как она растерялась и засуетилась среди бригад, забыв, с чего ей следует начать, Надежда смутилась. «Что же он теперь подумает обо мне? И какой же из меня руководитель после этого?» — корила она себя, пытаясь в то же время отгадать, зачем он оказался здесь. Дежурный по заводу? Конечно, он мог быть и дежурным. Жадана уважали не только как производственника. Его не раз избирали в состав парткома, депутатом горсовета. Именно из таких людей состоял штаб ответственных дежурных. Но сегодня дежурит Шафорост. Почему же тогда Жадан здесь?
Вместе они осмотрели рабочие места. Проверили рубильники, компрессоры, противопожарные средства. Жадан ко всему приглядывался внимательно, и от этого чувство настороженности у Надежды все возрастало.
— Кто дежурный? — послышался голос Морозова. На переходном мостике показалась его небольшая сутуловатая фигура с фонариком.
Надежда подтянулась и приготовилась докладывать по-военному, но в это время вперед выступил Жадан:
— Тут все в порядке, Степан Лукьянович.
— А, и ты тут, Кондратович! — повеселел Морозов, — А я думал — дома банишься. Мы же сегодня с тобой, кажется, банный день объявили?
— Банька получилась, как видишь, горячая.
— Да, горячая. С припаркой устроил, стервятник, — угрюмо заметил Морозов и добавил: — Только что предупредили: надвигается новая волна. Это, — кивнул он в сторону далекого гула моторов, — пока лишь зондаж.
Они отошли в сторону, о чем-то посовещались и поспешно направились в листопрокатный. Надежда заметила, что Жадан с директором держится просто и уверенно, как равный.
После некоторого затишья где-то за Днепром снова вспыхнул огонь зениток. Загрохало на Хортице, около мостов, и сразу же отозвалось со стороны Днепрогэса. Все отчетливее нарастал подвывающий гул моторов.
Вдруг стены содрогнулись от залпов расположенных вблизи батарей. Громким грохотом отозвались окраины. Сплошными грозовыми разрядами затрещало, загремело над городом. Где-то уже ощутимо тряхнуло, и земля заколебалась, словно от глубинных вулканических толчков.
Надежда прижалась к стене. Рядом на пороге притаился Павло Ходак. Да ничего другого им и не оставалось делать. Покинуть цех и спрятаться в бомбоубежище они не имели права: дежурные были обязаны и под огнем оставаться в цехе. И когда снова, теперь уже близко, ухнуло, Надежда испуганно оглянулась: ей почудилось, будто рядом что-то обрушилось.
— Не пугайтесь, это еще далеко, — коснулся ее локтя Жадан.
Надежда с удивлением обернулась в его сторону: она не слышала, как он подошел.
— Вы опять к нам?
— У вас веселее, — попытался он пошутить. — Ишь какой фейерверк, — кивнул он вверх, где сновали, переплетались лучи прожекторов и распускались красные букеты.
Однако участившиеся взрывы быстро погасили всякое желание шутить. Со стороны плотины вдруг что-то словно обвалилось, а вот уже и над самой головой послышался нарастающий пронзительный вой. Жадан оттолкнул Надежду и Ходака от двери, крикнув:
— Ложись!
За стеною с грохотом треснула площадка. По косяку двери полоснуло осколками. Пахнуло удушливым пороховым газом.
Надежда тотчас же выскочила, чтобы посмотреть, не горит ли что. Жадан крикнул: «Назад!» Однако это предостережение сейчас показалось ей странным: в эту минуту ни бомбежка, ни разрывы зенитных снарядов над головой не вызывали у нее чувства страха, который сковал ее, когда впервые заревела цеховая сирена. Но когда вдали вспыхнуло пламя и Жадан встревоженно определил: «На шестой бросает», у Надежды будто что-то оборвалось внутри. «Шестым» называли центральную часть нового города, примыкающего к плотине. Это название было дано во время строительства, когда на пустынном берегу стоял обыкновенный барачный поселок под номером шесть. Сейчас на шестом жили заводские рабочие, там жила и Надежда.
— Юрасик! Мой Юрасик! — заметалась она, и уже ничто не существовало для нее, кроме ребенка.
А гроза над городом все разрасталась. Небо пылало кровавым заревом. С тех пор как текут воды днепровские, оно впервые так люто, такими беспощадными смертоносными молниями обрушилось на землю, и никогда еще доныне запорожская земля не отвечала ему таким невиданным огненным шквалом. Словно на исполинских мечах схватились земля и небо. И померкли звезды от блеска этих мечей, и потонули они в кипении кровавых вспышек.
XVII
— Вот пакостные бабы, а! — возмущался Марко Иванович и, как никогда еще, проклинал весь женский род,