он сказал, что рано радуются: «Он и оттуда может давить на все».
Вопреки всем инструкциям и напутственным беседам, как вести себя за границей (ходить по городу всегда вдвоем, втроем, чтобы избежать провокации, стараться не появляться в городе вечером, не оставаться одному с незнакомыми иностранцами и прочие предостережения и т. д.), я старался освободиться от малейшей опеки, бродил по Парижу по ночам, всегда один, смело подходил к полицейским и спрашивал, как пройти к интересующим меня памятникам, или узнавал, как пройти к тому или иному адресату – художнику или коллекционеру. Они всегда вежливо, охотно и терпеливо объясняли (я не владел бегло французской речью), а если и после этого я шел не в нужном направлении, останавливали и уже жестами показывали, куда следует идти.
Многое в этот приезд я повидал и во многих местах побывал. Рамбуйе – небольшой городишко, в замке которого останавливались Наполеон, де Голль, Хрущев, Косыгин; Ментенон, тоже городишко со своим древним собором; Шартр со знаменитым необыкновенной высоты собором и потрясающей красоты, густыми по цвету витражами; Руан, древний собор в котором был еще полуразрушен, но восстанавливался (он пострадал в 1944 году); Версаль, Компьень, Фонтенбло. В Фонтенбло хранитель замка наш русский – Лосский Борис Николаевич. Около замка озеро с островком и беседкой на нем. В беседке на островке Петр I пировал со своими дипломатами; потом их грузили в лодки, как дрова, и везли во дворец отсыпаться. И Компьень знаменит: здесь в лесу была пленена Жанна д›Арк, а в самом дворце находились покои Наполеонов – от I до III.
Побывал я в мастерских или дома у многих художников, многих коллекционеров. И настолько я освоился и осмелел, что довольно прозрачно намекнул французской стороне (если я не ошибаюсь, кажется, через Елисеева), что хотел бы повидаться с Марком Захаровичем Шагалом.
Ничего проще. Французы купили мне билет на самолет туда (в Ниццу) и обратно. Когда я прилечу, меня при выходе из аэровокзала будет встречать длинный, худой с голубыми глазами парень. Он будет стоять и помахивать каким-то флажком. Накануне, это была пятница 2 февраля, я приготовил все – зарядил фотоаппарат, взял водку – это был тогда своеобразный пароль, лег спать и долго не мог заснуть, все волновался, как-то встретит Шагал, какой разговор состоится, как примет, подарит ли что-нибудь для музея, хоть литографий бы несколько листов. Ночью снились какие-то кошмары, я часто просыпался, и когда в 5.30 утра следующего дня позвонил дежурный, чтобы разбудить, я уже брился. Около 7 часов подъехала маленькая Шанталь – наша сопровождающая из французского МИД, и отвезла меня в аэропорт Орли. По надписям и со скудным знанием французского языка я нашел небольшой самолет. И вот уже лечу в Ниццу над облаками.
Часа через два я был уже в Ницце и в аэровокзале начал высматривать, где же стоит и дожидается меня длинный, худой с голубыми глазами парень? Но увидел я совсем невысокого молодого человека с усиками, который держал какую-то синюю трехугольную тряпку и помахивал ею.
Я подошел к нему, и, кажется, не произнеся ни слова, мы поняли друг друга, направились к великолепной машине «роллс-ройс» и поехали к Шагалу в Сен-Поль. Приехали, встретились, обнялись, поцеловались и сразу же установился сам собою контакт и простое обращение друг к другу. Марк Захарович совсем не такой уж и старик, бодрый, веселый, подвижный. Я привез ему бутылку «Столичной» (странно сейчас об этом писать, но так было: мы без «Столичной» в гости не являлись), старик был доволен. И пошел разговор. Расспрашивал о Русском музее, восхищался его коллекцией, его работой. Все говорил об особенностях наших людей, отмечал бодрость их голоса, ясность взгляда, уверенность в будущем. И все время трогал меня руками, как инопланетянина, то на коленки мне положит их, то на плечи, то просто за руки берет и держит. Заговорили о возможности его приезда в Москву и Ленинград. Я по наивности приглашаю его и обещаю, по крайней мере, в Ленинграде, все устроить как можно лучше при его приезде. Конечно, ему очень хочется приехать на родину. «Но ведь моих картин там не выставляют, – говорит он. – Как же я приеду? А если бы я приехал, вы бы выставили мои работы, вам было бы неловко не выставить. А я никого силой заставлять не хочу и вообще мне ничего не надо, только была бы возможность работать». Приезжайте хоть туристом, уговариваю я. Это была обезоруживающая бестактность и непонимание величины художника и вытекающих отсюда взаимоотношений. Но он видел при этом мою искренность и страстное желание, чтобы он приехал. «Нет, – сказал он, – ведь меня надо приглашать!» Я понял: на правительственном уровне. Был он на нашей выставке в Париже. Его поразили иконы, а разделами, начиная с XVIII века и кончая советским, – остался недоволен. Вещи там были все же не первоклассные. А сам Шагал, как и многие другие его современники, был представлен всего одной картиной «Над городом» 1918 года.
Подошла Валентина Григорьевна – супруга Шагала. Он все ее расхваливал, пока мы были вдвоем. Начался обед – семга, икра, мясо, салат, фрукты, водка, вино. И за обедом Шагал все трогал меня руками, как пришельца из другого мира и все восхищался советскими людьми, у которых есть оптимистический взгляд в будущее, есть перспектива.
После обеда пошли в мастерские смотреть картины. В его доме помимо жилых помещений и приемных имеется три мастерских: большая мастерская для живописи, где он пишет большие картины, поменьше, где он пишет картины меньших размеров и третья, тоже небольшая, в которой он печатает свои удивительные литографии.
Картины его хранятся на выдвижных стендах. Валентина Григорьевна выдвигала стенды, и на каждом из них сразу появлялось 3–4 работы. Живопись у него блестящая, изумительная по цвету, каждый кусочек холста обработан и буквально светится. Показывая картины, Шагал сам восхищается ими, их колоритом, и рукой нежно и любовно проводит по холсту, обращает мое внимание, как это сделано и везде – цвет! «За краской я езжу в Париж, там особый воздух – серебристый, перламутровый. Чтобы заниматься живописью, надо иметь глаза, надо видеть краску. Я пишу «à la naturelle» – как есть в природе». На столике стоит букет цветов, и он, показывая на него рукой, говорит: «Вот так! Это правда! Но я подозреваю, что в цветы добавили химии и они слишком ярки, поэтому я пишу их такими, какими они должны быть без химии».
Валентина Григорьевна внесла чудесную цветную литографию «Музыканты на зеленом фоне» (была на выставке в ГМИИ в 1987 году), и он подписал ее мне на память. Подарил каталог выставки и две большие почтовые марки с изображением его картины и витража,