негодование; и так как в последнем случае оно играет роль судьи в собственном деле, то нередко выводит свою месть за границы, одобряемые беспристрастным наблюдателем. Оно проникается негодованием и местью по самому ничтожному поводу и для наложения наказания вовсе не ожидает, как это делается им в делах, касающихся прочих людей, чтобы преступление было совершено или даже чтобы оно начало приводиться в исполнение. Намерение совершить преступление, разговор, направленный к этой цели, – хотя ничего еще не сделано, хотя не обнаружилось даже покушения – во многих странах наказывается как совершенное преступление. Что же касается прочих преступлений, то одно намерение, за которым не последовало еще попытки совершить преступление, редко наказывается или наказывается весьма слабо. По общему мнению, преступное намерение и преступный поступок не предполагают одинаковой степени испорченности и потому не заслуживают одинакового наказания. Мы способны, говорят люди, составлять много замыслов и вследствие этого принимать меры для таких предприятий, выполнить которые мы не в состоянии, когда наступит время действовать. Однако же подобный довод не может быть справедлив, когда замысел преступления доведен уже до поступка, которым начинается его исполнение. Тем не менее человек, выстреливший из пистолета в своего врага и промахнувшийся, не наказывается смертью почти ни в какой стране; а по древним шотландским законам, чтобы убийца был приговорен к смертной казни, необходимо не только чтобы им был нанесен удар, но и еще чтобы жертва его погибла в определенный промежуток времени. Негодование людей против человека, отнимающего жизнь у своего ближнего, тем не менее до того сильно, возбуждаемое им отвращение так велико, что во всех странах уже одно покушение на убийство принимается за уголовное преступление, между тем как покушение на совершение менее жестоких преступлений или слабо наказывается, или же вовсе не наказывается. Вор, схваченный за руку, опущенную в карман соседа прежде, чем он успел что-либо украсть, наказывается одним срамом, но если он успел вытащить хотя бы платок, то уже был бы приговорен к смерти. Человек, готовящийся к грабежу со взломом или приставивший, например, лестницу к окну дома, который он намерен ограбить, не приговаривается к смертной казни. Покушения на обольщение замужней женщины вовсе не наказываются, но само обольщение наказывается весьма строго. Наше негодование против покушения на преступление редко бывает достаточно сильно, чтобы побудить нас к такому же наказанию за него, как за уже совершенное преступление. В первом случае радость, что человек избежал ударов злодея, ослабляет негодование против возмутительного поступка. Во втором случае это негодование усиливается несчастьем, причиненным преступлением. Однако и в том, и в другом случаях преступление тем не менее существует, ибо одинаково существует преступное намерение совершить его. Итак, во всех людях наблюдается в этом отношении настоящая непоследовательность в суждениях и чувствованиях, ослабление в нравственных правилах и в законах почти всех народов, как самых образованных, так и самых варварских. Гуманное чувство располагает образованный народ к смягчению наказаний или к освобождению от них, когда негодование против преступления не возбуждается ощущениями его последствий; с другой стороны, варварские народы, если действие не сопровождалось гибельными последствиями, не чувствуют подобного желания, да и не способны к тонкому исследованию побуждений, руководивших человеком.
Человек, под влиянием страсти или под влиянием развращенного общества решившийся на преступление и уже принявший, быть может, меры для его исполнения, но остановленный каким-либо обстоятельством, находящимся вне его власти, без сомнения, всю свою жизнь будет смотреть на это обстоятельство как на незабываемый случай, освободивший его от величайшего несчастья, если только совесть его не будет заглушена окончательно. При воспоминании о нем он всегда будет благодарить небо, помешавшее ему совершить преступление и спасшее его на всю остальную жизнь от бесконечных мучений и угрызений совести. Однако же если руки его и не осквернены преступлением, то его сердце тем не менее столь же преступно, как если бы он и совершил преступление; но в то же время совесть его значительно успокоена тем, что преступный замысел не был приведен в исполнение, хотя он вовсе не был этим обязан какому-нибудь собственному доброму душевному побуждению. Он находит, что заслуживает меньшего наказания и негодования, а осознание собственной вины ослабевает и исчезает совершенно. Воспоминание о принятом намерении совершить преступление производит только то действие, что побуждает его считать за счастье помешавшее ему обстоятельство, тем более чудесное и неожиданное, чем более было решимости в его намерении; ибо он не может забыть, что избежал преступления, и смотрит на опасность, грозившую душе его потерей спокойствия навеки, с таким же трепетом, с каким представляет себе человек, находящийся уже вне опасности, бездну, в которую он чуть было не провалился, и содрогающийся от ужаса при одной мысли о прошедшем.
2. Второе действие случая на наши суждения состоит в возбуждении в нас более сильного чувства одобрения или неодобрения поступка, чем того заслуживают вызвавшие его побуждения, если последние послужили случайной причиной какого-нибудь чрезвычайного удовольствия или страдания. Счастливый или пагубный результат какого-либо поступка почти всегда придает виновнику его кажущееся достоинство или недостаток, даже если его намерения вовсе не заслуживали ни похвалы, ни порицания или заслуживали бы их в гораздо меньшей степени. Таким образом, человек, присланный к нам с дурным известием, нам неприятен и мы чувствуем признательность к человеку, принесшему нам добрые вести. Мы не отличаем их некоторое время от виновников добра или зла, о которых мы узнаем, и в некотором смысле приписываем им события, о которых они только извещают нас. Человек, первый сообщивший нам радостную новость, естественно становится предметом нашей, хотя и мимолетной, благодарности. Мы обнимаем его с восторгом и признательностью, и, пока длится наша радость, нам было бы приятно оказать ему какую-нибудь ценную услугу. По придворным обычаям офицер, привезший известие о победе, имеет право на значительное повышение, и генералы обычно дают такое приятное поручение своим любимцам. Человек, первым сообщивший нам печальную новость, становится предметом нашей мимолетной неприязни. Нам трудно смотреть на него без неудовольствия, а люди грубые и жестокие нередко срывают на нем гнев и злобу, возбужденные в них принесенным известием. Тигран, царь Армении, приказал отрубить голову тому, кто первый принес ему известие о приближении значительных сил неприятеля. Мы считаем делом варварским и бесчеловечным подобное наказание гонца, принесшего неприятное известие; однако же нам приятно наградить человека, сообщившего нам о радостном событии. Такое поведение мы считаем достойным царственного великодушия. Но как объяснить это различие, если в первом случае столько же преступного, сколько достойного награды во втором? Без всякого сомнения, тем, что