Читать интересную книгу Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия - Дмитрий Балашов

— По сути, так! — отмолвил Иван. — Да мне родная матка примером!

— А все же таки хочет человек иного чего-то! — протянул Василий. — Хочет всегда! И ничо ты с ентим не сделашь! — Подумавши, прибавил еще: — Мне вот до смерти надобно было стать сотником у татар! Себя утвердить!

— Бросил же!

— Да, бросил.

И вновь замолчали.

— А в том, что важен сам по себе труд, тут ты, пожалуй, прав! — снова подал голос Васька, когда уже отъехали с полверсты. — Какая-то сила вражья все губит и губит, а мы все творим да творим.

— Дьявол! — убежденно отозвался Иван. — Ему Божье творенье противно, дак и рад все уничтожить на земле, да и землю саму!

— Полагаешь, сам шайтан не Господом создан? — вопросил Васька.

— В том наш спор с католиками! — убежденно возразил Иван. — Мне ученый муж один некогда сказывал: дьявол — это пустота, тьма, разрушающая все живое, как… ну… прорубь во льду весной! Края-то тают, исчезают словно, а сама прорубь растет и растет.

— Ну и когда наступит конец?

— Когда мы перестанем любить друг друга да работати Господу!

— Опять тот же ответ?!

— Опять тот же. Иного и измыслить не можно!

Васька глянул на Ивана, в синих глазах его мелькнул насмешливый огонек.

— Ты, Иван, философ! А мне, ныне, дак попросту хорошо! И дышится легко у вас! Пыли нет! Так бы все ехал и ехал, без конца! Што ето там, бурая корова?

— Лось! Они по осеням выходят на поля.

— Затравить бы!

— Нельзя. Куды мясо денем? Да и, кажись, княжие угодья тута! Подалее ежели, мочно, а тут нельзя.

Замолчали.

Поздняя осень! Еще несколько дней, и ветром высушит землю, и пойдет снег, укрывая поля и рощи до нового тепла, до новой весны.

— Иване! А Лутоня меня и вправду примет? — вновь нарушает молчание Васька.

— А вот увидишь! — незаботно сплевывая, отвечает Иван и, щурясь, озирает далекое поле с кромкою синего леса за ним.

— Княжая запашка, верно? — прошает не очень уверенно Васька. — Видишь, и межей нет!

По стерне вдали бродили овцы, скоро запоказывались и крыши села.

— Не! — возражает Иван. — Тута, кажись, афинеевские угодья, и запашка боярская, а не княжая!

Спускается вечер. Оба подгоняют коней.

— Заночуем в Рузе! — говорит Иван, и Васька молча склоняет голову: в Рузе так в Рузе… Еще не появились знакомые с детства рощи и пажити, еще не начал сохнуть рот и увлажняться глаза.

И все-таки в Рузе, где они удобно устроились в припутной избе — хозяева которой не раз пускали к себе и Ивана, и Лутоню, а потому долго ахали и охали, прознавши, что явился из Орды его потерянный было брат, — лежа на соломенном ложе под старым тулупом, рядом с Иваном, что спокойно посапывал во сне, Васька почти до утра не мог заснуть. От Ивана шло приятное тепло здорового мужского тела, в избе было сухо и чисто, пахло мятой, богородичной травой и сохнущим луком, плети которого были развешаны по стене в запечьи. За дощатою переборкою спали на полу, в овчинных "одевальниках" хозяева, изредка мурлыкал кот, забравшийся к детям на печь, где-то скреблась осторожная мышь. В стае изредка топотали ихние кони, а сна не было. Васька лежал навзничь, вспоминая всю свою прошедшую жизнь, и что-то похожее на ревность, не то зависть к младшему брату, обросшему детьми, утвердившему отцовское хозяйство, подымалось у него в душе. Он изредка смаргивал, глядя в потолочную тьму, и нежданная горькая слезинка, пробежав извилистый щекотный путь по щеке, падала на старый пуховой подголовник. Забылся только к утру, спал тяжело, постанывая во сне, и не сразу понял, что Иван, поднявшийся, умытый и свежий, будит его к трапезе.

Позавтракали молоком и вчерашней кашей. Васька хотел было расплатиться, но хозяйка не позволила, пояснив:

— У нас тута свой счет! Лутоня когда на рынок едут, завсегда медку оставят старухе, а у нас и ему, и братцу еговому завсегда и стол, и дом! И ты теперича, как нужда придет, у нас останавливай, не обедняем!

Проводивши, долго стояла на крыльце, глядя вослед. Верно, гадала: как-то примет Лутоня потерянного в детстве родича?

Ночью снова шел тихий осенний дождь. Земля пахла кладбищем, сырью и рябиновой горечью. С придорожных кустов, чуть заденешь плечом, осыпались целые дождевые струи. Ехали молча, да ежели бы Иван что и спросил, Васька навряд бы услышал его.

Когда подымались на знакомый угор, у него и вправду пересохло во рту. Как вырос лес! Как все изменилось окрест! А вот новая росчисть… вторая… И уже по росчистям, по скирдам да по стогам, густо уставившим луговую низину, почуялось, как выросло селение.

— Сколь ноне хозяев тута? — хрипло, не справившись с голосом, вопросил Васька.

— Да, сказать не соврать, не восемь ли уже клетей? У одного Лутони ноне две избы, недавно старшего сына оженил, Павла! Еще у него старшая дочерь, Неонила, та теперь тоже замужем, второй сын, Игната, етот еще не женат, дома живет, Обакун, Забава, Услюм да Луша, Лукерья — всего семеро. Семеро по лавкам! — неуклюже пошутил Иван.

Василий не ответил ему, вглядывался, подымаясь в стременах, гадал, которая изба принадлежит Лутоне? И конечно, ошибся. Слава Богу, Иван, поняв, подсказал ему, что не та, а вон та, внизу, рядом с большою елью.

— Там, под деревом, и ваш батька похоронен! — прибавил Иван.

Василий остановил коня. Тяжко дышал и долго не мог справиться с собою. Снятою шапкою вытер себе лицо. Наконец, закусивши губу, шевельнул стременами. Иван, поотстав, узрел вдруг, как много уже седины в выгоревших Васькиных волосах, и ужаснулся впервые — ведь жизнь прошла, вся жизнь! Ваське ведь близко к пятидесяти! Да и ему, Ивану, уже на пятый десяток пошло… "А я ему еще жениться предлагал! — подумалось с поздним раскаяньем. — Тут впору какую вдову брать детную…"

Васька вдруг перешел в скок, снова замер. После порысил с каким-то отчаяньем. Знакомый Ивану порог Лутониной избы приближался неотвратимо. "Дома ли Лутоня еще?" — гадал Иван, рыся следом за Васькой и не ведая: крикнуть ли, позвать, упредить али предоставить все самому Василию?

Васька меж тем, над дав, уже приблизил к крыльцу и соскочил с коня. Из стаи вышел высокий парень. Иван подумал сперва — Паша, прежний Носырь, но то был второй Лутонин отрок, Игнатий. Вгляделся, узрел подъезжающего Ивана Федорова, оборотясь, что-то крикнул в избу.

Мотя выскочила на крыльцо. Все такая же быстрая, верткая — никак не скажешь, что бабе за сорок уже (да и сама, лонись, дурила, приговаривала: "Бабий век — сорок лет, а как будет сорок пять, баба ягодка опять!"). Узрела Ивана, сложив руку лодочкой, прикрывая глаза от солнца, вгляделась в Василия, что-то, видно, поняла, засуетилась, кинулась в избу, после — назад. Нюнька и Забава выскочили обе, заалев, словно розовый цвет, за ними, стремглав, вылетела Лушка, вихрастая, разбойная, тоже уставилась на гостя. Вышли и Обакун с Услюмом, оба держась за руки, и, наконец, показался Лутоня. Неторопливо, развалисто спустился с крыльца, верно, подумал, что Иван приехал с кем из своих послужильцев.

Васька стоял столбом, ни слова не говоря. Иван, сзади, подсказывал, кивал головою: взгляни, мол! Лутоня остоялся, вгляделся. Иван изо всех сил кивал ему сзади: да, мол, да!

— Вася, ты? — прошептал наконец Лутоня, и что-то давнее, детское проявилось в его лице, лице заматерелого статочного мужика. — Ты, Вася?! — повторил он, уже громче.

Василий стоял, деревянно кивая головой. Лутоня подходил к нему медленно и вдруг кинулся брату на грудь, в тот же миг и Василий сделал шаг вперед, и они обнялись, сжали друг друга в объятиях, и глухие мужские рыдания послышались от двоих, сцепившихся словно в борьбе мужиков.

— Дядя ваш! — выдохнула дочерям Мотя. — Живо! Ты, Нюнка, на стол собирай, а Забава с Лушей пусть баню топят! Игоша, коней обряди! И ты, Обакун, ему помогай, да живо, живо! — Сама улетела в избу. Забытый матерью Услюм медленно подошел к обретенному дяде.

— Ты из Орды? — вопросил робко, разулыбавшись всем своим отроческим, круглым, в коричневых конопушках лицом. — И ты наш дядя, да?

Лутоня уже тянул Ваську в дом, словно боясь, что тот вновь исчезнет на долгие годы.

— Погодите, мужики! — подсказал, подходя, Иван. — Дайте Моте праздничный стол собрать!

Присели втроем на завалинку. Лутоня вдруг опустил голову и заплакал:

— Я ведь тебя всю жисть ждал! Не верил, што погиб! Всю жисть! — бормотал он сквозь слезы.

И Василий слушал его молча, опустив голову, не понимая сам, что творится в его душе в этот миг.

Скоро зазвали в дом. Мотя металась по избе в праздничном платье. Стол уже ломился от разной деревенской закуски. Нерешительно, сияя лицом, предложила:

— Может, пока перекусите, а там — в баню? А я тем часом пирогов напеку! Тесто у меня поставлено еще с вечера, как знала!

Еда и успокаивает, и соединяет. За столом, хлебнувши пива, закусив и капусткой, и рыжиком, отведав моченой брусницы, разломивши по сушеному лещу, макая в свежий мед куски вчерашнего калача, братовья уже весело гуторили, вперебой сказывая каждый о своем. Мотя крутилась с дочерьми, потрескивала печь, и дым уже потек над головами мужиков, разыскивая отверстый дымник, а парни, управясь с лошадьми, сидели на лавке, во все глаза восторженно взирая на обретенного дядю, который дрался с самим Тимуром, был в плену и в Орде, прожил всю жизнь в боях и походах и вот теперь возвернулся домой и будет наконец жить с ними!