Читать интересную книгу Со спичкой вокруг солнца - Семен Нариньяни

— Дай этому каналье два раза по шее, выбрось прохвоста за калитку,

Проходит полчаса, снова открывается калитка. И этот раз вижу старого знакомого, старшину милиции Бориса Ивановича. Стоит в большом смущении;

— Простите, беспокою по долгу службы, К вам, чаем, не заходил торговец головками?

— Какими головками?

— Классиков художественной литературы.

— Был, мы даже задержали его, хотели доставить в милицию, да пришла мать.

— Какая мать? Спекулянтка! В их бражке распределение обязанностей. Один скупает головки, другой их перепродает, а если кто завалится, тому на выручку бежит эта третья, якобы как родная мать.

— Господи, кто мог знать это? Она так искренне плакала!

— Жулье обманывает вас, а вы верите им!

— Неужели мне из-за одного жулика не верить всем и каждому? — оправдываюсь я. — А вдруг кто-то и в самом деле попал в беду? Скажем, мать-одиночка. Разве не нужно протянуть ей руку помощи?

— У вас, работников газеты, всегда крайности. Или — или. Разве я говорю: «Не верьте всем»? Я говорю: «Верьте, доверяйтесь, но не передоверяйтесь». И, сделав такое недостаточно вразумительное, но достаточно исчерпывающее заявление, старшина милиции Борис Иванович добавил:

— Начальник приглашает вас в отделение. Пойдемте, удостоверьте, те ли самые каналья сидят у нас в КПЗ, которые были у вас.

— Разве вы задержали их?

— Специально следили. Эти жулики за три последних воскресенья купили в нашем поселковом магазинчике «Культторга» и перепродали дачникам 42 головки классиков художественной литературы; 7 — Добролюбова, 22 — Чехова и 13 — Маяковского.

Я поднялся и поплелся в отделение давать свидетельские показания. Молча, безропотно. А на кого было роптать, сердиться? Сам виноват! За последние полтора года я стал жертвой не одного, не двух, а трех случаев «передоверивания»…

1972

ЛЮДА С ЧАСТНОЙ КВАРТИРЫ

Люди, которым сейчас двадцать — двадцать пять лет, знают из рассказов Своих отцов, из прочитанных книг о том, как дружно строился в далекие годы первой пятилетки Магнитогорский завод. Но ни отцы, ни книги, конечно, не говорили двадцатилетним, как сильно досаждали дружной работе магнитогорцев непорядки, имевшие место в органах Наркомпочтеля (Народного комиссариата почт и телеграфа). Особенно сильно доставалось от этих непорядков нам, спецкорам центральных газет. Пошлешь в редакцию корреспонденцию спешной почтой, она ползет семь-восемь дней до Москвы. Новости стареют и превращаются в труху.

А с междугородной телефонной связью было и того хуже. День телефон работает, два молчит. А работает тоже еле-еле, по голодной норме. Только-только ты расположишься в переговорной будке, скажешь стенографистке «Добрый день!», а станция уже перебивает тебя:

— Закругляйтесь, корреспондент. Ваши три минуты кончаются.

А что ж можно было передать за три минуты? Заметку-коротышку. Мы жаловались. Критиковали междугородную связь и на собраниях и на страницах газет. Наконец Наркомпочтель сжалился над журналистами и предоставил каждому из нас для связи с Москвой вместо трех минут пятнадцать.

Новый регламент был приурочен ко дню пуска ЦЭС (Центральной электрической станции). Вхожу в переговорную будку, называю телефонистке номер стенографического бюро редакции. Телефонистка просит повторить две последние цифры. Повторяю дважды — «67», «67».

Издали слышится слабый женский голос:

— Алльё!

Я говорю: «Здравствуйте!» и, не теряя времени, рысью начинаю диктовать корреспонденцию:

— «Сегодня большой день на Магнитке! Пускается первый действующий цех самого большого в Европе металлургического комбината. Только что комсомольский котел дал пар комсомольской турбине…»

И вдруг слышу:

— Подождите минуточку. Не диктуйте. У меня нет карандаша и бумаги.

Я выругался от злости. Черт знает что! У меня на счету каждая секунда, а стенографистка не готова к приему корреспонденции.

— Алльё! Диктуйте. Я уже нашла карандаш.

И потом эту дурацкое «алльё»! Ни одна наша стенографистка не говорила «алло» через мягкий знак и букву «ё». А может, это новенькая? С курсов?

Начинаю диктовать корреспонденцию сначала: «Сегодня большой день на Магнитке… Только что комсомольский котел ЦЭСа дал пар комсомольской турбине». И я рассказываю историю монтажа комсомольского котла. Как комсомольская бригада Банных в два раза сократила сроки монтажа котла, установленные немецкой фирмой «КАСТ». Я диктую, а стенографистка все время останавливает меня:

— Говорите медленней, не успеваю записывать.

Я не выдержал и говорю:

— Пусть вместо вас принимает корреспонденцию ваша соседка.

И слышу в ответ:

— Соседок нет. Я одна.

Делать нечего. Кончаю рассказывать о монтаже котла и начинаю говорить, как монтировала комсомольскую турбину бригада Мордуховича.

— Кого? Кого?

— Мордуховича, — повторяю и начинаю диктовать фамилию по буквам: — Мария, Александра, Руфина…

— Какая Руфина?

— Обыкновенная.

— Руфина Мордухович?

— Да нет. Просто Мордухович. Он мужчина, а не женщина.

— Повторите фамилию.

Повторяю по складам:

— Мор-ду-хо-вич.

С бригадиром монтажников все. Начинаю рассказывать про инженера Елену Джапаридзе, руководившую монтажом.

А Москва снова не разобрала фамилии.

— Кто? Кто?

— Джапаридзе, — говорю — я и поясняю: — Это дочь одного из расстрелянных бакинских комиссаров, Алеши Джапаридзе. Начинаю диктовать по буквам: Давид, Жорж, Александр…

В это время в разговор вмешивается московская телефонистка и говорит:

— Корреспондент, закругляйтесь. У вас осталась всего одна минута.

Закругляюсь. Диктую последнюю фразу:

— «И вот наконец, на контрольной лампочке разгорается сильней и сильней…»

И снова слышу вопрос из Москвы:

— Что разгорается?

— Лампочка.

А мне в ответ:

— А у нас электричество не гасло. Оно горит все время.

— Где горит?

— Везде. В комнате, на кухне, в уборной,

— Простите, это кто, стенографистка?

— Нет.

— А кто же?

— Люда.

— Какая Люда?

— С частной квартиры.

— Зачем же вы записывали корреспонденцию?

— Так вы же сами просили! Даже подгоняли: скорей, скорей!

В это время снова слышу голос московской телефонистки:

— Корреспондент, кончайте говорить. Ваши пятнадцать минут кончились,

— Как кончились? Вы дали мне не тот номер,

— Подождите, сейчас проверю…

— Вот дьявольщина!

— Вы чего ругаетесь? — спрашивает Люда с частной квартиры.

— Мне дали не тот телефон.

— А вы куда звонили?

— В «Комсомольскую правду».

— А-а-а!.. — раздается в трубке.

И в это время нас разъединяют, и московская телефонистка начинает приносить свои извинения, Она-де не расслышала, спутала две последние цифры телефона. Вместо «67» набрала «57».

Я вызываю старшую, прошу соединить меня с редакцией. Старшая не говорит «нет». Она говорите «Соединю, если останется время».

А времени, конечно, не осталось. Сначала говорили корреспонденты. Потом телефон занял начальник строительства, за — ним председатель приемочной комиссии ЦЭСа…

Всю ночь я не спал. Еще бы — такой прокол! Диктовать пятнадцать минут корреспонденцию неизвестно кому! А ведь у меня был повод спросить после первого же «алльё», с кем я говорю, А я не спросил. Был второй повод проявить бдительность. Я диктую: «Мария, Ольга, Руфина…», а девчонка даже не понимает, что это значит…

Я ругаю себя, а делу от этого нисколько не легче. «Комсомольская правда» осталась по моей вине без важной информации.

Ругаю себя не только всю ночь, но и два следующих дня, ибо эти два дня не было телефонной связи с Москвой, и я не имел возможности позвонить в редакцию. На третий день московский самолет доставил на Магнитку «Комсомольскую правду». На первой странице крупным шрифтом была напечатана статья о пуске ЦЭС под рубрикой «От нашего специального корреспондента. По телефону из Магнитогорска»,

— Ура! — закричал я по адресу Люды с частной квартиры.

Я ругаю девушку, называю ее бестолочью, а она, оказывается, настоящий товарищ. Не поленилась, разыскала редакцию, вручила заведующему промышленным отделом принятую по ошибке корреспонденцию от «нашего специального».

Ай да Люда! Ай, молодец! И я внимательно читаю, не внесла ли Люда в мою корреспонденцию отсебятины, Все в порядке, только в одном месте накладка: комсомолец Мордухович назван Руфиной, превращен из парня в девушку. За Руфину мне, конечно, придется извиниться перед Мордуховичем, свалить ошибку на плохую слышимость, на нерасторопную стенографистку.