Вслед за хибачем внесли к нам пару толстых восковых свечей в высоких деревянных подсвечниках и несколько маленьких ватных одеялец, сложенных вдвое и даже вчетверо, чтобы класть их под локоть; но и это последнее приспособление нимало не помогло нам. Товарищ мой уже привык к японским обыкновениям и потому относился к ним с чувством достодолжной покорности, я же, не обладая искусством сидеть долгое время на корточках или с накрест поджатыми под себя ногами, без того, чтобы не почувствовать несносной боли в коленях, решительно не мог даже лежа приспособиться к мало-мальски удобному положению. Волей-меволей приходилось лежать, опираясь на локоть, который от этого вскоре затек до одервенения, и все-таки это положение изо всех прочих было наименее неудобно. Но… охота пуще неволи, говорится, и "местный колорит" зато был соблюден во всей своей неприкосновенности, без малейших уступок европейским привычкам.
Пока шли все предварительные распоряжения и приготовления, захлопотавшиеся хозяйки, то и дело подбодряя незан возгласами "гай-яку широ!" — скорей, торопись, ты! — беспрестанно шмыгали то из комнаты на галерейку, то обратно, что, конечно, не способствовало увеличению теплоты в нашей столовой. Но с этим обстоятельством, нечего делать, надо уже было кое-как мириться в ожидании чего-либо "согревательного". Зато эти прелестные особы в своих нарядных киримонах с толстыми, подбитыми ватой шлейфами, изящно перехваченные в талии пышными оби, видимо, стремились восполнить недостаток тепла своею сугубою любезностью и, являясь поочередно на смену друг дружке, старались занимать нас приятными разговорами. При этом, присаживаясь в первый раз ко мне или к моему товарищу, каждая из них непременно считала нужным обратиться наперед к тому, около которого садилась с кокетливым вопросом: "Ожиги асоба суна?" (Вы меня не прогоните?), на что, конечно, мы со всею предупредительностью должны были каждый отвечать любезным приглашением: "О! дозо о каке а со да сай!" (Садитесь-де, пожалуйста), или "Гойенрио наку!" (Не церемоньтесь, не стесняйтесь нимало).
Но вот наконец нам дали обедать.
Началось, по обыкновению, с японского зеленого чая, без сахара. "О-ча ниппон" поставили перед нами со всем необходимым прибором на циновке и налили по крошечной чашечке, "чтобы погреться", как пояснили хозяйки.
— Макаотони о-ча де су! — Ваш чай-де превосходен, делаем мы обязательный комплимент хозяйкам, — но… нет ли коньяку, джину или виски? Это, мол, будет посущественнее, в особенности прозябнув и проголодавшись.
Но увы! оказалось, что в японском ресторане есть только саки и… шампанское какой-то невозможной немецкой марки. Это единственная уступка в пользу европейских напитков, допущенная ради тех из японцев, что успели уже нюхнуть европейской "цивилизации". Нечего делать, саки так саки!
Принесли расписанный цветами фарфоровый горшок с кипятком, куда был погружен по горлышко фарфоровый же флакончик. Налили нам из него тепленького саки в миниатюрные фарфоровые чашечки и с обычными вежливостями, то есть благоговейно приподнимая эти чашечки до чела, поставили по одной перед каждым из обедающих. Подогретое саки, на мой вкус, гораздо хуже холодного, но из вежливости, ради того, что хозяйки сами его налили и с такими церемониями ставили перед нами, пришлось скрепиться и до конца проглотить его. "Ну, думаю, для начала плохо: что-то будет потом…"
А хозяйки между тем налили по другой — и нам, и себе, и поднимая чашечки до чела, с поклоном заявляют, что пьют за наше здоровье: "О ме де то-о!" Нечего делать, надо глотать вторую, с пожеланием и им того же. Две чашечки саки считаются обязательными: от третьей, слава Богу, можно отказаться, не шокируя тем любезность хозяек.
Незаны, между тем, принесли и поставили перед каждым из обедающих миниатюрные квадратные столики (таберó), вышиною в 2 1/2 вершка и шириною не более как в одну четверть. На эти игрушечные таберó поставили игрушечные мисочки, одну с отварным рисом, заменяющим хлеб, другую с ломтиками квашеной и слегка просоленой редьки, заменяющей соль, и третью с какими-то желтоватыми кореньями и грибами, как показалось мне на первый взгляд, маринованными в уксусе. Ничто же сумняся, я поспешил заесть проглоченное саки грибком, казавшимся на вид больше и вкуснее прочих, и — о, ужас! — эти грибки и коренья оказались очень сладким вареньем на сахарном сиропе. Должно быть физиономия моя изобразила при этом очень комический ужас, потому что Ракович, глядя на меня, невольно рассмеялся. Но мне-то было вовсе не до смеху, когда, опять-таки из вежливости к юным и столь любезным хозяйкам, пришлось проглотить и грибок, пропитанный сиропом.
— Что ж это такое! Помилосердствуйте! За что это они нас так притесняют!? — взываю я к моему состольнику. — Мог ожидать я всяких диковинок до акульих жабр включительно, но чтобы голодному человеку начинать свой обед прямо с десерта, да еще такого как варенье из рыжичков, — "благодарю, не ожидал!"
Ракович объяснил мне, что тонкий обед у японцев принято начинать со сладкого и кончать ухою.
— Так нельзя ли начать прямо с конца и постепенно перейти к началу?
— Никак, — Говорит, — невозможно: этим радикально нарушился бы весь порядок японского обеда.
— Буди воля твоя, покоряюсь!
Затем принесли маринованные в сладком соусе молодые ростки бамбука, нарезанные пластинками, и вареные бобы с водянистою подливкою; сладкую яичницу с соленою рыбой и луком, посыпанную вдобавок мелким сахаром; апельсинный мусс кусками и сладкое рисовое тесто, нарезанное правильными кубиками, в котором отдельных зерен не существовало: они были протерты сквозь мелкое сито и спрессованы в одну массу, вроде крутого горохового киселя. Принесли очищенные шейки морских рачков (шримпсов), но тоже сладкие; разварную рыбу под белым сладким соусом и со сладками потатами (род картофеля). Все эти блюда приносили на лаковых подносах отдельно, одно по окончании другого, ставили их на циновку и накладывали нам в маленькие чашечки с помощью двух палочек, которыми японки захватывают отдельные кусочки словно щипчиками, держа их между пальцами одной руки, и вообще управляются ими необыкновенно ловко. Но можете представить себе удовольствие кушать все эти прекрасные блюда под разными сиропными соусами и подливками!.. А тут еще внимательные хозяйки то и дело ухаживают за вами: "Наний во са щи-а-ге ма шоо ка? Наний га о-су-ки да су?" — Чем могу-де служить? Что вам угодно? Что вы желаете?
Нам остается только благодарить на все стороны: "Аригато, аригато! Окине аригато! Аригато о мо-о-та-ку сан де су!" — Бесконечно, мол, вам благодарен, не беспокойтесь, пожалуйста…
Но это только усиливает их внимательность.
— Вадон на де су? Как вы находите это блюдо? — обращается к вам то та, то другая, то третья.
— Кекко о ск су! Кекко! О-и-шу угоцай ма су! — Оно превосходно, прелестно, усладительно! — посылаете вы в ответ комплименты и направо, и налево. Хозяйки самодовольно улыбаются и подкладывают вам то того, то другого. Все эти их порции так миниатюрны, как бывают только у детей, когда те играют в "угощение" со своими куклами. Но миниатюрность порций искупается количеством блюд, хотя должен заметить, что японцы вообще едят очень мало. Все, пересчитанные мною кушанья, составляли только начало или первую, вступительную часть обеда, который в дальнейшем своем меню состоял из разных рыбных и яичных блюд, причем яйца были от различных домашних и диких птиц. Но вот чего уж никак не мог ожидать я: принесли в фарфоровой лохани живую рыбу, величиной около аршина (не знаю, какой породы), сначала дали нам на нее полюбоваться, затем вынули, положили на большой лаковый поднос и стали тут же соскабливать с нее чешую, с живой-то! Рыба вся трепетала и билась хвостом, но выскользнуть из привычных рук двух ловких незан не могла, и мы видели, как они, очистив шелуху, стали вдруг резать несчастную рыбу со спинки острым, как бритва, ножом на тоненькие поперечные ломтики, посолили, посыпали перцем и, переложив на блюдо, торжественно поставили ее перед нами. Уверяют, будто это необыкновенно вкусно, — "самый деликатес" — "мако-тони иерошии сакана де су!" — Но, несмотря на уверения, у меня не хватило духу попробовать. Если б еще не на глазах ее резали, — ну куда ни шло: но в том-то и "шик", чтобы обедающие видели всю эту процедуру, чтоб у них не могло уже быть и тени сомнения — не подали ль им вместо живой рыбы сонную.
Далее шли блюда из разной отварной зелени, причем главную роль играла цветная капуста; потом блюда из отварных устриц, каракатиц, морской капусты, опять грибов и слизняков каких-то. Нечего и говорить, что все это было пресно и, более или менее, приторно; а кто хотел подсолить или придать кушанью несколько пикантности, тот мог присоединить к нему в первом случае ломтики квашеной редьки, а во втором — японскую сою из черных бобов, подвергаемых брожению, или индийский перец — такой горлодер, что с ним едва ли и кайенский сравнится.