Читать интересную книгу Приглашённая - Юрий Милославский

– А если он перепутает, Ник?

– Это будет означать, что он ничего не понимает в винах.

– Совсем не обязательно, Ник. Ты отчего-то считаешь, что ошибки, допущенные по какой угодно причине, исходят только от одной стороны. А другая сторона – она что, безгрешна? Уже двести – или две тысячи – лет ведется глубокомысленная болтовня о лозах, о бочках, о дегустациях, о выдержке, о какой-то купажности и тому подобной дряни (bullshit) – и это все чистейшая правда? Существует хитро организованная международная корпорация с многими миллиардами долларов прибыли, у которой состоят на жаловании сотни и тысячи специалистов, кому поручено поддерживать эту самую древнюю и благородную культуру виноделия так, чтобы прибыль не падала, а наоборот, росла. И есть любители доброго винца, которые стараются его заполучить. Сотрудники корпорации проделывают всё необходимое, чтобы заставить любителя уплатить им подороже. Только так всегда и бывает, Ник. Почему же с вином должно быть иначе? Мой эксперимент состоял не в том, чтобы зажопить нашего Джорджа на притворстве или глупости. Я как раз исходил из того, что он в состоянии допереть, какое вино в него вливают. Я ведь не подсовывал ему собачью мочу, в которую добавлена красная краска, Ник. В этих расфуфыренных бутылках было добропорядочное вино стоимостью от пятнадцати до двадцати пяти долларов за три четверти литра в розничной продаже. И наш друг Джордж вместе с остальными с удовольствием его хлебали. И, значит, подтвердили самое то, что я и предполагал. Они не так уж виноваты, Ник.

Я счел возможным отпустить на добросовестное воспроизведение этого разговора более двух страниц машинописи единственно для того, чтобы достаточно проиллюстрировать – насколько я был им заинтригован. Предмет его не был для меня совершенно чужд. Дело в том, что в библиотеке моего покойного тестя имелась среди прочего некая «Большая Энциклопедия», изданная в России лет сто двадцать тому назад. Илья Семеныч отзывался о ней с особенным уважением, определяя этот 10-ти или 12-томник словом «объективный». Я частенько перелистывал его, обнаруживая при этом массу крайне любопытных мелочей. В частности, в томе на букву «К» меня навсегда поразило замечание, из которого следовало, что будто бы вопрос о французском коньяке не столь уж прост, как это обыкновенно думают, и нуждается во внимательном рассмотрении; к утверждениям производителей и распространителей его разумнее относиться скептически – уже по одному тому только, что объемы предлагаемого к мировой продаже напитка намного превышают возможности виноградников всей провинции Коньяк. Проще сказать, всем этим неисчерпаемым гектолитрам в бочках неоткуда было взяться еще в 1896-м, если память мне не изменяет, году.

Но все это были пустяки, меня давным-давно ничуть не занимавшие.

Поэтому в ходе разговора с Нортоном я изо всех сил старался определить – в чем же состояла связь поднятой им темы с основной причиной моего появления в «Старых Шляпах». Загадку, предложенную мне художницей Макензи, я, естественно, – хотя и безо всякого на то основания – распространил на все прочее происходящее вокруг меня в галерее, воспринимая сказанное мне Крэйгом в качестве своего рода намека, суть которого мне рекомендовали приложить ко всей истории с картиной. К тому же Нортон беседовал со мной о предметах достаточно деликатных, демонстрируя тем самым свое ко мне доверие. И я вообразил, что уже одно это указывало на скрытую, «приточную» подоплеку обсуждаемой нами материи.

– Значит, получается так, что сама Макензи толком не знает, кого ей поручили изобразить, и поэтому злилась?

– Ты почему-то совсем не слушаешь меня, Ник, – заметил по прошествии легкой паузы мой собеседник. – Я не сказал тебе ни слова насчет Макензи и ее занятий. Мы обсуждали совсем другие штуки.

– Совсем другие, а?

– Конечно, Ник. Разве только…

– Да?

– Разве только мне хотелось бы убедить тебя: нет ничего общего между тем, о чем ты меня сейчас спросил, и тем, о чем мы с тобой толковали прежде.

– Тогда к чему ты рассказал мне эту историю насчет вина?

– Я хотел тебя немного развлечь, Ник. Это ничего?..

Я в упор не видел причин, по которым этот симпатичный мне человек, мой, как принято говорить, добрый – что бы там это слово ни означало в наших краях – приятель, пользуясь своим положением, так жестоко измывается надо мною. Но, хотя причины его жестокости были от меня скрыты, это никак не означало, что их не было вовсе. Я всего-то желал бы любых пояснений – чтобы мне указали, намекнули на эти причины. Возможно, все дело было в каком-то несчастном недоразумении: меня кто-то оболгал, оклеветал, выражаясь по-теперешнему – подставил; возможно, мне удалось бы доказать свою правоту; а если я и в самом деле в чем-то виноват (что также вполне допустимо), я попытался бы убедить Крэйга или кого угодно отнестись ко мне со снисхождением.

Однако мне никто ничего не пояснял.

Допивая свою бутылку, я сквозь ее зигзагообразно искаженное, коричневое с прозеленью стекло поглядывал на Крэйга, который, в свою очередь, смотрел на меня в упор, расположив немалый свой подбородок в развилке большого и указательного пальцев правой руки. Я переживал своего рода бурю помышлений, которые не посещали меня лет с шестнадцати, и не обладай я твердым пониманием того, что Нортон Крэйг в состоянии упредить практически любое мое движение, я бы почти наверное, хрястнув пивной бутылкой об угол столешницы, обзавелся бы т. наз. «розочкой», которую тут же воткнул бы всеми ее зубьями в физиономию владельца галереи «Старые Шляпы».

– …Я не могу тебе помочь, Ник, – сказал он, как только я вернул пустую бутылку на стол. – Я-не-могу-тебе-помочь.

Ударения равно стояли на всех словах, и они не допускали никакого расширительного/дополнительного истолкования. В конце концов, владелец «Старых Шляп» ни по этническому происхождению своему, ни по образовательному уровню (т. е. по благоприобретению) не принадлежал к цивилизациям, пребывание в которых не позволяет, даже при полном желании, сказать в простоте ни единого слова, но всегда – с обязательной подковыркой, с неизменной глубинной подначкой. Он мог просто-напросто соврать, под тем или иным предлогом или без предлога уйти от ответа – или, напротив, сразу, без обиняков ответить на подразумеваемый главный вопрос. Так и произошло. Я ведь попросил его о помощи, и он сообщил мне, что не располагает возможностью оказать ее.

У меня достало выдержки отказаться от возгласа «почему?». Я поблагодарил Нортона Крэйга за пиво, заодно рассказав, как некогда восхитило меня могущество мюнхенских подавальщиц, которые без видимых усилий придерживали в каждой руке по четыре литых полномерных кружки с тамошним превосходным пивом – темным и светлым; лучше всего оно шло под белые сосиски.

Затем я поднялся со стула и приблизился к своему вместительному, о двух отделениях портфелю, – скорее, небольшому саквояжу на колесиках, с которым я езживал на всякого рода служебные встречи. Я извлек из него купленный Катей ранней осенью 2005 года фотоаппарат, приладил к нему выносную, похожую на перископ старинной подводной лодки вспышку, включил его и, держа этот крупный темный предмет как бы навскидку, двинулся к портрету Сашки Чумаковой. Экран видоискателя был достаточно велик. По углам его мерцали разнообразные датчики, предлагая на мое усмотрение несколько режимов съемки, если бы я почему-либо захотел отказаться от режима автоматического, устанавливаемого камерой самостоятельно. Когда на экране появилась – до плеч – Сашка Чумакова, я принялся манипулировать панелькой перехода на крупный план: сперва я намерен был запечатлеть только Сашкино лицо.

В это мгновение аппарат покачнулся, дрогнул и помимо моего желания поплыл вниз, т. к. неслышно и быстро подошедший ко мне Нортон Крэйг наложил на него свою правую пятерню.

– Подожди-ка, Ник, – произнес он с некоторым оттенком шутливого недоумения. – Разве было объявлено, что фотографировать здесь разрешено?

В предположении, что меня для поднятия настроения желают добродушно разыграть, я повторил известное правило, согласно которому разрешено все, прямо не запрещенное. И тогда Нортон Крэйг привлек мое внимание к еще одному новшеству в его галерее – продолговатой эмалированной табличке с надписью No Photo Allowed/Фотографировать не дозволяется.

Я попытался было свести происходящее к сценке из комического телевизионного представления: изумленно выпучил глаза, покорно склонился в поклоне и предложил дать письменную гарантию того, что полученный мной фотоснимок не будет использован для изготовления плакатов и открыток. В ответ на это Нортон Крэйг расположился так, что нас разделяло не более десяти-пятнадцати дюймов, при этом заслонив от меня картину.

– Здесь не фотографируют, Ник, – подтвердил он.

Я возразил, что прежде этого запрета не существовало.