Читать интересную книгу Сын Грома - Андрей Зверинцев

И он отправился на поиски Мары.

Пугливая и вечно сонная Мариамь, дочь Иосии, встретила неприкаянного мужа своего Варавву низким поклоном и приложением рук ко лбу, как наложницы встречали царя Соломона, случайно заглянувшего в свой гарем. Мариамь разула беспутного мужа, омыла его мозолистые, как у козла, ноги, натерла их пахучими мазями и только тогда взглянула на лицо своего властителя и всплеснула руками: Варавва был слеп. Он смотрел на нее своими бельмами и молчал.

— В комнате темно, — сказал наконец Варавва, хотя комната была полна дневного света. — Зажги масло в светильнике.

Мариамь закивала и быстро зажгла убогий, свисавший с потолка, утлый светильник, который, как и следовало ожидать, не прибавил в комнате света. Она хотела было спросить, что с глазами, куда делись жгущие, как огонь, глаза удалого красавца Вараввы, но вовремя опомнилась. Давным-давно, в канун их свадьбы, Варавва поучал будущую жену, чтобы она — упаси Бог! — никогда не задавала ему вопросов. Ибо вопросы со стороны женщины Варавва всегда считал величайшим оскорблением для мужчины. Он знал, что иудейский Бог, которого он почитал, но которому забывал молиться, на его стороне. Бог велит держать женщину в строгости и в молчании, и предписано ей это для ее же блага.

Уловив запах теплого горящего масла, Варавва довольно кивнул.

— Елиуд с тобой? — спросил он о сыне.

— Елиуд учится ремеслу, — сказала женщина, начиная пугаться, что Варавва уведет подросшего уже мальчика в свою разбойничью шайку. Дружки Вараввины уже приходили смотреть мальчишку, но по возрасту оставили пока при матери. — Мальчик помогает мастеру Амосу делать бочки для вина.

— Елиуд пойдет со мной, — поднял на жену свои страшные белесые глаза Варавва.

— В разбойники? — ахнула жена. — Нет! Не дам! Лучше убей меня, но не трогай Елиуда. Он такой добрый…

— Глупая женщина. Слепому нужен поводырь. Он поможет мне найти дорогу к Богу. К Распятому…

«Господи, — подумала женщина. — Дорогу к Богу! Нет, это не ее Варавва. Не кричит, не спорит. Ни разу, как вошел, не ударил ее… Но о какой дороге к Богу он говорит? Дорогу к Иерусалимскому Храму слепому покажет каждый прохожий… Я сама могу его туда отвести. Зачем ему для этого Елиуд? А кто такой этот Распятый?»

— Ты знаешь, Мара, я не люблю много говорить. Особенно с женщинами. Но тебе, матери Елиуда, скажу. Я ищу другого Бога. Не нашего Ягве, а того, которого называют Распятым или Назарянином. Я хочу молиться этому Богу. Я слышал, он обещал раскаявшимся прощение. Хочу покаяться за молодость свою. Хочу креститься Святым Духом, как крестятся Его ученики. Я ведь говорил с ним, с этим Назарянином, еще до распятия. Мы сидели в одной темнице. Он совсем как я! Он говорил: покайся, Варавва. А я смеялся над ним… Но, знаю, Он меня примет, если покаюсь…

— Я ничего такого не знаю и не понимаю, — в ужасе приложила ладони к щекам Мариамь, дочь Иосии. — Ты говоришь что-то страшное. Как ты мог сидеть в тюрьме вместе с Богом? Разве Боги сидят в тюрьме? Я думаю, что ты сошел с ума, мой бедный Варавва… И потом, к какому Богу ты поведешь Елиуда, если Ягве един? Мне страшно за своего сына. Нельзя ему отпадать от нашего Бога. Уж лучше возьми его в разбойники, чем разлучать его с иудейским Богом.

— Много говорить — утомительно для тела, как учил Соломон, — устало сказал Варавва. — С Елиудом дело решенное. Я и так лишнего тебе сказал, моя Мара…

Им вдруг овладело страстное желание причинить боль этой что-то жалко лепечущей женщине. Он протянул руку, ища ее тело.

— Ну ладно, ладно… Иди скорее ко мне и покажи, как ты любишь своего Варавву.

Мариамь в страхе покорно приблизилась к слепому. Ее охватил ужас. Но она была бессильна противиться этому человеку. Ибо перед ней сидел страшный слепой бес, из тех приспешников сатаны, о которых рассказывали ей в детстве в доме отца. Бес схватил ее за руку и с силой швырнул на циновку.

Мариамь, заливаясь слезами, задрала рубаху. И прошептала покорно:

— Возьми, что задумал, и насладись…

Утром Варавва ушел вместе с Елиудом.

Глава 18

«В беде ученик твой, о Сенека!»

Люцию Аннею Сенеке радоваться.

Понтий Пилат

Пишу тебе, любезный Сенека, в глубочайшем расстройстве. В беде ученик твой Понтий Пилат, прокуратор злосчастной Иудеи. Надеюсь, Сенека, ты позволишь называть мне себя твоим учеником. В счастливые дни наших римских общений твои судебные речи и философские рассуждения поразили меня своей глубиной и блеском. За годы нашей разлуки сюда, в Кесарию, доходили списки с твоими мудрыми и рискованными мыслями о милосердии правителя, о том, что не клинок внушает к нему почтение, а справедливость… Я много думал над этим… Помню, ты говорил: «Жизнь — как пьеса: не важно, длинна ли она, важно — хорошо ли она сыграна». И я соглашался с тобой, не очень вникая в то, что это за пьеса, для кого она написана и кто ее автор?

Сдается мне, что пьеса, в которой я не по своей воле играю одну из главных ролей, написана не мною. И я ее не выбирал, чтобы играть в ней. Кто-то всесильный выбрал меня и назначил играть. Я пробовал строить игру по-своему, но «увы нам, увы», как говорят мои иудеи. События раз за разом складывались так, что, полагая поступать одним образом, я поступал иначе. Поступал вопреки своей воле.

Помнишь, мы спорили о судьбе, о роке. Ты говорил, что у человека одна свобода: добровольно принять волю рока. Ты шутил: «Человек подобен собаке, привязанной к повозке; если собака умна, она бежит добровольно и счастлива, если же она упирается, садится на задние лапы и скулит, повозка тащит ее». Я уподобился той собаке. Где-то у меня хватало ума идти за повозкой, а где-то я упрямился, садился на задние лапы, упирался, тогда повозка безжалостно тащила меня.

Сейчас я озадачен, обескуражен, сбит с толку. Клянусь Юпитером, я шел к иудеям с миром. Готовился стать — как истый твой ученик! — правителем справедливым, милосердным и добродетельным. А стал — палачом! Сейчас я много думаю о том, что ты говорил о божественной воле: будто в отличие от человеческой воли, она может быть только благой. Сначала мне казалось, что именно эта высшая воля и сделала из меня палача. Ибо твой ученик послал на казнь невиновного. И потому эта воля казалась мне злом. Кому во благо я, римлянин, игемон иудейский, пойдя на поводу у постоянно интригующего против Рима синедриона, обрек на смерть Галилейского мудреца, выдававшего себя за Сына Божия? Кому? — спрашивал я себя и не находил ответа. Но после того как распространился слух, что этот мудрец воскрес — да, да, воскрес! слыхал ли ты что-нибудь подобное? — и встречался со своими учениками, и его видели в разное время в разных местах, когда иудеи показали мне пророчества о нем в своих темных таинственных книгах и признались мне, что они ошиблись и подбили меня послать на смерть действительно Сына Божия, я увидел свою миссию в ином свете. Я вдруг понял, что учитель мой Сенека опять оказался прав: воля Проведения может быть только благой. Я понял, что это Проведение моими руками выстраивает один из своих великих религиозных проектов…

Да, да, любезный Сенека! Твой ученик Пилат не сошел с ума. Его руками закладывается фундамент чуждой нам сейчас веры, которой — поверь! — суждено покорить Рим. Разве не руками Александра, Цезаря, Августа Октавиана с какими-то неведомыми нам смертным, но обязательно, как ты считаешь, благими целями перекраивалась вселенная? Так и сейчас: на смену империи силы грядет империя любви Божией, о которой говорил мне перед казнью этот галилейский философ и которую, как выяснилось позднее, послал проповедовать в мир своих учеников. Поразительно то, что Он, как и ты, учил благодеянию. В благодеянии, как и ты, Сенека, Он видел спасение рода человеческого.

Зависть и эгоизм давно подточили Pax Romana. Ты же сам учил, что чиновник больше не служит римскому народу, он служит лицам! Его цель — как можно дольше удержаться у власти. Обогатиться. И нет больше — кроме корысти! — воодушевляющей римский народ идеи. А это конец империи! Империя без идеи мертва! Но мало кто понимает это.

Назарянин тот говорил мне и о равенстве в духе, и о милосердии, о всепрощении, о любви к ближнему, о том, что все люди — братья, и временами казалось, что этот Га-Ноцри, как его называли евреи, — лучший твой ученик. Заметь, мы оба твои ученики! Но плут первосвященник вынудил меня подписать приговор. Синедрион объявил, что Га-Ноцри, называвший себя Царем Иудейским, — враг кесарю. И если я не подпишу приговор, то синедрион объявит, что прокуратор пошел против кесаря, и тогда, как ты понимаешь, моя песенка спета. Ты знаешь положение дел на Палатине. Сеян пал. Его приближенные рассеяны и уничтожены. Многие уже напомнили мне о моей дружбе с Сеяном. И потому я вынужденно пошел на поводу у иудеев.