Читать интересную книгу Большое Гнездо - Эдуард Зорин

Что есть человек? Прах и глина. Безобразные кости, череп с пустыми глазницами… Не истлевает ли и душа, не истончается ли вместе с костьми и не растворяется ли в полых водах, не разносится ли по долам и весям с песком и пылью?

— Верую, господи, — шептал Чурила бескровными губами. — Верую, верую…

Но мысли его возвращались на круги своя, жесткой ясностью сжигали последнюю надежду.

Вся жизнь проходила перед взором Чурилы — своя и чужая. Большая жизнь, которая сейчас казалась ничтожной, как островок в безответном, безграничном мраке. Придут другие люди, начнут все заново — еще и еще. И они растают в безбрежности…

Лишь руки, касавшиеся теплых листов пергамента, напоминали ему что-то, но что?..

И вот однажды сверкнула молния, обожгла пальцы и разлилась внутри его спокойным светом: разве не вложил он душу свою в эти листы, в эти маленькие черные буковки? Разве не осенил его бог своей благодатью, ниспослав ему великое знамение? И разве не его избрал он среди многих, водя рукой его? И не свои ли помыслы вложил в пергаментные листы, которые останутся и будут жить вечно?..

— Господи, — шептал Чурила, — верую. Воистину душа человеческая бессмертна…

Так и умер он с этими словами на устах. Игумен закрыл его глаза и вышел из кельи. На всходе стояли плачущие монахи.

— Почто плачете? — спросил их игумен, глотая слезы.

— Жаль Чурилу, — сказали монахи.

— Возрадуйтесь, скоро душа его встретится с богом.

— Воистину так, — сказали монахи, но слез не могли унять. Тогда взошел игумен в собор, и следом за ним взошли в собор все. И повелел игумен, как в праздник, зажечь восковые свечи. И свечи зажгли, как он повелел, и встали на колени.

— Помолимся, братие, — сказал игумен.

— Помолимся, — сказали монахи. И долго молились и клали земные поклоны.

Спи спокойно, Чурила. Пусть не тревожат тебя земные сны. Прольются над тобой дожди, лягут снега, взойдут весенние травы, созреют на полях злаки. И снова прольются дожди, и снова лягут снега, и снова взойдут весенние травы…

Призовет к себе Всеволод обученного грамоте ратника и скажет ему так:

— Забудут ли внуки наши содеянное отцами и дедами? Умрет ли память о нас вместе с нами?..

— Нет, не умрет, — скажет ратник, и преклонит колена, и возьмет из руки князя твою летопись.

Пролетят годы. Придет лихолетье. И над могилой твоей, Чурила, подымет пыль до небес чужая конница. Принесет она с собой запах далеких становищ и горькой степной полыни. Рухнут городницы Владимира и Суздаля, вспыхнут, как свечи, белокаменные соборы, умоется кровью земля… Пронзенный стрелой, падет ратник на желтые листы пергамента.

Но разве люди дадут оборваться памяти?.. Темной ночью придут они и похоронят ратника, а бесценные листы, рискуя жизнью, унесут с собою в леса.

Спи спокойно, Чурила. Пусть не тревожат тебя земные сны. Не скоро придет на могилу твою страшная весть — далеко отсюда еще только собирается конница в бескрайние табуны…

А пока ни стар, ни млад не пройдут мимо — присядут у холмика, развернут тряпицу с нехитрой едой, помянут тебя, отдохнут и тронутся дальше в путь…

…Бродит русский мужик по земле — ищет себе лучшей доли. Проложил дороги во все концы, пробил тропы сквозь бурелом и болота. Но заветной тропы все никак не найдет. А от Дышучего моря, треща небывалыми морозами, идет с великими снегами суровая зима…

Глава восьмая

1

Все, что сказывал Морхиня про Веселицу, все истинно так и было. Не удержал его Мисаил — ни добротой своей не удержал, ни речьми праведными.

— Ища озлобления в сердце своем, — говорил Мисаил, — ступаешь ты, Веселица, на грешный и зело опасный путь. И в том я тебе не помощник, и благословения моего для себя не жди.

Горько было сознавать старцу, что не нашел он в сердце Веселицы отклика на свою доброту, но верил еще: не много пройдет времени, потолкается Веселица в миру — и вернется назад. Не сыскать ему правды — зарыта она глубоко, милости княжеской не добиться — нет у него послухов против Одноока. Посмеется над ним боярин и велит вдругорядь гнать со двора. А князь сурово накажет за наговор.

Предостерег бы Мисаил Веселицу, да по глазам прочел: падут слова его на бесплодный камень. Почто надрываться зря?..

Ушел Веселица. Придя во Владимир, перво-наперво заглянул к Морхине.

Кузнец вытаращил глаза:

— Покойничек не то ожил?

— Не хоронил ты меня…

— Другие хоронили…

— Хоронить-то хоронили, да в гроб положить забыли. Вот он я!

— Не серчай, Веселица, — мягко сказал кузнец. — Видеть тебя я рад.

— Одноока тоже порадую…

— Эко удивил!.. А в беде своей ты сам виноват. Одноок брал, что в руки шло: на то он и резоимец.

— Ко Всеволоду пойду.

— Вовсе помутился у тебя рассудок. Да нешто князь боярина даст в обиду?

Совсем отчаялся Веселица. Обессилев, прислонился к наковальне, опустил безвольно руки. Острые лопатки жалко торчали сквозь продранную на спине рубаху, грязные пальцы высовывались из худых лаптей.

Умолял Веселица:

— Ну, научи меня, Морхиня. Ты человек мудрой — про то все говорят. И князь тебя чтит. Как быть?..

— Купцы тебя к себе не примут, знаешь сам, — вслух рассуждал кузнец. — Идти тебе в закупы, а иного пути нет…

— Эко присоветовал! — ожесточившись, вскочил Веселица. — А из закупов — в холопы?..

— Почто в холопы? Откупишься — снова станешь свободным…

— Немощен я…

Жалко было Морхине Веселицу, но как ему помочь?

— Ты князю-то замолвил бы за меня словечко, — снова принялся за свое Веселица. Глаза его лихорадочно блестели.

— Не послушает меня князь…

— Куды ж мне?

Морхиня помолчал. Веселица перекатывал на худых скулах жесткие желваки.

— Пропал я, Морхиня, яко капустный червь, — сказал он.

— Сам на себя веревку свил, других винить неча, — укорил кузнец.

Веселица побледнел:

— На пиру много друзей…

— Не ярись. Эко явился — словно полымем тебя принесло. Послушайся моего совета…

— Ко князю пойду.

— Одно заладил…

— Прощай, Морхиня.

— Прощай.

Вышел Веселица на улицу — ослеп от яркого солнца. Шел, качаясь, как пьяный. И чем дальше он шел, тем все больше западали ему в душу слова, сказанные Морхиней. Не кривил душою кузнец — говорил то, что знал. Надежный он человек, и зря обругал его Веселица.

В закупы идти — все равно что на кривой и кособокой жениться. Но кривую жену не избыть вовек, а из закупов можно выкарабкаться…

Был у него еще смиренник — отец Мисаил. Но принимать суровый обет Веселица не хотел. Не чувствовал он в себе близости к богу и еще мечтал рассчитаться с Однооком.

Припекало осеннее солнышко Веселице спину, а в тени под заборами снег лежал.

Шел Веселица, не глядя по сторонам. У Медных ворот увязались за ним ребятишки. Поначалу дразнили незлобно, дергали за штаны, потом принялись кидать в него комья мерзлой земли.

— Весел Веселица, да рожа невесела! — кричали они, сбиваясь в озорную толпу.

Взрослые выходили из ворот — иные отгоняли ребятишек, другие тоже скалили зубы.

— Принесло его нам на лихо.

— Куды только посадник глядит?!

Бабы жалились:

— Не трожьте убогого.

Мужики со знанием говорили:

— Не убогой он, без понятия. Глупо рожено — не научишь…

Вдруг будто споткнулся Веселица. Поднял затуманенный взгляд и увидел, что стоит перед бывшей своей избой. На крыше — те же петухи, оконца облачены в кружевные наличники. Перед воротами стоит возок, одна к одной — белые лошади украшены нарядной сбруей. Выводят отроки красну девицу в высоком кокошнике, придерживают ее под локотки.

Ах ты, господи, ведь привидится же такое! И не красну девицу вовсе подсаживают в возок отроки, а боярина Одноока. Кланяются ему низко, ноги, обутые в мягкие сапоги, бережно укутывают ласковым мехом.

Тут-то и глянул боярин на убогого, вытаращил глазищи, разинул, набравши воздуха, рот, заорал:

— Гони!..

Взяли кони с места, понесли возок по разбитой дороге, ударили его задом в плетень, выровняли бег и скрылись за поворотом.

Веселица задрожал, кинулся вслед. Ребятишки веселой гурьбой бежали с ним рядом. Улица наполнилась беспокойной суетой и криками:

— Лови!

— Держи!

— Хватай вора!..

Шла навстречу монашка, испуганно крестясь, попятилась с дороги.

— Помогай вам бог, люди добрые, — обратилась она к бабам. — Не скажете ли почто шум?

— Здрава будь, Феодора, — отвечали ей бабы. — Нанесло на нас опять Веселицу. Сколь ден не показывался — думали, сгиб. Ан нет. Сызнова грозится Однооку…

— Чего грозится-то? — удивилась монашка.