Джакоб снял ботинок и поставил его на пол рядом с собой.
— Мисс Нессельрод станет всем говорить, что ты ее дальний родственник с восточного побережья. У нее немало знакомых судовладельцев, капитанов кораблей. Можно сказать, ты только что прибыл с одним из них...
И вдруг мне ужасно захотелось увидеть мисс Нессельрод. Она была так добра ко мне во время путешествия, знала отца, хотя очень недолго. И отец уважал ее.
К тому же она была необычной женщиной, не похожей на других. Я прекрасно помнил индейца, которого она застрелила. Тогда впервые я почувствовал себя не одиноким.
— Мисс Нессельрод очень волнует твое образование, — продолжал Финней. — Она говорила, что обещала твоему отцу присмотреть за тобой, если... с ним что-нибудь случится.
— Мне нравится здесь, — вопреки своему желанию поехать в город упрямо твердил я.
— Послушай-ка, Ханни, но ты ведь не индеец! Да, пока тебе здесь хорошо, но что будет, когда ты повзрослеешь? Твой отец был образованным человеком и мог отправиться, куда только его душа пожелает, и заниматься любым делом. А ты?.. Ты не индеец и при такой жизни обречен на одиночество. Поезжай-ка в Лос-Анджелес, Ханни, поговори с мисс Нессельрод. Если захочешь вернуться, никто не будет держать тебя.
— Мне нравится здесь, — упрямо твердил я, — многие вещи в доме принадлежали моему отцу...
— Оставь их здесь. Я попрошу пожилого джентльмена из лавки, а ты — своих друзей индейцев, чтобы они тут присмотрели за домом.
— Да они не ходят сюда. Боятся.
— Боятся? Чего?
— Говорят, это дом Тэквайза, и, если я в нем живу, значит, тоже обладаю какой-то особой силой.
Финней ничего не слыхал про легенду о Тэквайзе, и я рассказал ему то немногое, что было известно мне самому. Он слушал с интересом, а потом подвел итог:
— Я никогда не смеюсь над суевериями. По-моему, во всех этих историях всегда содержится крупица истины. — Финней снял второй ботинок, поставив рядом с первым. — А раз так, малыш, значит, и беспокоиться нечего: все в доме будет в целости и сохранности. Мы заберем отсюда только то, что тебе может понадобиться.
Лежа в темноте с открытыми глазами и слушая могучий храп Финнея, доносящийся из соседней комнаты, я размышлял о Лос-Анджелесе. Какой он? Я не был ни в одном городе вот уже несколько лет. О Сан-Франциско остались самые смутные воспоминания — так, отдельные картинки, запечатлевшиеся в памяти.
Утром я достал из жестянки последние сто долларов. Таким образом, у меня оставались теперь только мой дом, моя лошадь и мое ружье. Захочу вернуться, успокаивал я себя, могу в любой момент сесть на лошадь и прискакать обратно... Но, похоже, мои путешествия по неосвоенным землям вот-вот готовы были кануть в прошлое.
Когда я стал убирать ружье в чехол, во двор вошел Франческо.
— Уезжаешь? — спросил он.
— В Лос-Анджелес, — гордо сказал я.
— Это далеко.
— Пять дней пути, — уточнил я. — Может быть, шесть. Точно не знаю.
— Мой отец бывал там. В городе много больших домов.
— Не сомневаюсь.
— Ты никогда не вернешься, — без тени сомнения утвердительно молвил Франческо.
— Здесь, в этой хижине, мой дом. Здесь убили моего отца. Я вернусь. Не сомневайся.
Лицо Франческо по-прежнему сохраняло серьезность.
— Нет, не вернешься, — настаивал он.
— Ты мой друг, Франческо, и всегда будешь им. Я непременно возвращусь. Видишь, я оставляю здесь вещи отца и даже свои книги.
— О, книги! — Он знал, как я дорожил ими. — Тогда, возможно, может быть...
Мы тронулись в путь, когда солнце лишь позолотило вершины Сан-Джакинто и Сан-Гордонио. Перевал, по которому мы следовали, вел нас в глубь темного ущелья между горами.
Одолев первую возвышенность, я оглянулся назад. Далеко позади еще виднелись пальмы, несколько хижин и даже плоская крыша лавки. Мой дом уже скрылся за дюнами. В этот миг я почему-то подумал о незнакомце, который брал с полки книги и оставлял взамен другие. Он, вероятно, будет приятно удивлен в следующий свой визит, обнаружив две новые книги: я нашел их в вещах отца и поставил на свободное место.
Оглянувшись еще раз, я увидел у входа в Китайский каньон Притягательный Камень. Некоторые называли его еще Зовущим Камнем. Говорят, когда проезжаешь мимо него, он как бы просит тебя вернуться. И еще, ходит молва, если обернешься и посмотришь на то, что оставляешь позади, то непременно вернешься в эти места. Я долго смотрел назад, потому что очень хотел вернуться. Может быть, не теперь, но когда-нибудь. Ведь там оставался мой друг Франческо.
По дороге Джакоб Финней рассказывал мне о Лос-Анджелесе.
— Там есть море? — спросил я, вспоминая рассказы отца о том, что он приплыл туда на корабле.
— До моря надо проехать двадцать миль, это небольшое расстояние.
— Мы увидим его?
— Мы будем преодолевать невысокие холмы и горы, откуда хорошо видно море, и не только оно. Далеко в море есть острова, ты увидишь и их. Говорят, много лет назад индейцы чима на своих пирогах якобы добирались до этих островов.
— Отец рассказывал мне об этом.
— Ханни, теперь запомни то, что я скажу тебе. Никому не рассказывай, что ты приехал из пустыни, даже не упоминай этого слова. Приехал ты морем, недавно прибыл из Штатов. Перед тем как мы въедем в город, переоденешься в свою городскую одежду.
— Я из всей этой одежды давно вырос, сэр! — запротестовал я.
— Ничего страшного! В Лос-Анджелесе купим тебе новую. Запомни еще: ты пробыл в море много месяцев, поэтому, естественно, за это время сильно вырос. Будь очень осторожен, ведь даже стены имеют уши! Если же откроется, что ты, сын Верна, вернулся из пустыни, тебе, малыш, будет грозить серьезная опасность.
— Я запомню, — проехав еще немного, тихо прошептал я. — Да и кому я смогу что-то рассказать? У меня ведь нет друзей в Лос-Анджелесе.
— У тебя они появятся, непременно появятся! Многие так поначалу считают. Да к тому же там мисс Нессельрод, и я тоже твой друг, Ханни.
Мы продолжали свой путь, и я опять вернулся мыслями к отцу. Он частенько рассказывал мне о таких вещах, которые только позднее стали вызывать во мне живой интерес. Что-то в ту пору, когда он был еще жив, казалось мне скучным и неинтересным. Лишь повзрослев, я начал понимать многое из сказанного им. И когда оставался один, я размышлял над всем слышанным от него, особенно когда лежал без сна. Отец, будто живой, вставал передо мной, и я вспоминал все до мелочей, что он говорил мне.
Однажды, когда он рассматривал лежащий в лавке перевод «Илиады» Гомера, какой-то человек нетерпеливо заговорил с ним.
— И вы все это будете читать? — изумился он толстенному фолианту.
— Я читал это произведение много раз, теперь же собираюсь познакомить с ним сына.