— На. Жри, что ль.
Нюрка не дотронулась до зерна. Она была уже безумна и, тихо улыбаясь, еле слышно тянула:
— Ма-а-а-ма-а! Ма-а-амычка-а!
— Да на кой тебе пес мама? — недовольно промычал Никита. — Вот еще шишига была. Сгнила она, говорю. Давно, поди-ка, в преисподней жарится. А ты — мама, мама. Ну, не хочешь, я сам съем. А тебе все равно умирать, — и, собрав зерно, ловко кинул его себе в рот.
А наутро, убедившись в том, что Нюрка умерла, он стащил ее с печи и в одной рубашонке, держа за руку, поволок по гололедине, выкрикивая хрипло и натужно:
— Подарок! Вот подарок Советской власти от мученика Никиты Гурьянова!
Но на него никто не обратил внимание. А с востока надвигалась грязная лохматая туча. Замазав небо, она медленно и сердито плыла над pавнинами, над увалами, над деревенскими владениями. Никите вдруг показалось: стоит он на мертвом поле и, одинокий, подняв кверху голову, надрывно кричит в небо. И он упал на землю, обледенелую и жесткую, как кость.
— Земля, — простонал он, — я тебе все жилы отдал, и ты меня умертвила”.
...Вопреки настоятельным просьбам Панферова убрать его с поста главного редактора “Октября” Сталин не отдал подобного распоряжения. И то, что сделал Панферов на этом месте, до сих пор не оценено по достоинству. Современники вспоминали, с какой страстью Федор Иванович читал рукописи молодых и какую поддержку оказывал им, никого не водя на помочах. Достаточно сказать, что именно он первым оценил талант молодого Николая Тряпкина и стал печатать его стихи в “Октябре” в послевоенные годы, чем уже заслужил вечную благодарность ценителей настоящей литературы.
И года пронеслись. И развеялись крылья туманов.
И давно уже нет ни его, ни совхоза “Бруски”.
Но опять в этой песне проплачет Никита Гурьянов,
И красивая Стешка пропляшет у этой строки.
И сойду я в тот дом, где ни снов, ни поэтов, ни хоров.
И почну там шуметь, и почну там ходить и кричать:
“Где работает здесь, где находится Федор Панферов, —
Это я вас спрошу, а вы будьте любезны сказать!”
(Николай Тряпкин. “Стихи о Федоре Панферове”)
Все письма настоящей подборки публикуются впервые с сохранением особенностей авторского стиля.
1932 г.
Тов. Сталин!
Я давно собирался написать вам о том, что творится в РАПП, но не решался, боясь отнимать у Вас время и силы. Сегодня же я узнал, что литературные вопросы стоят на повестке Политбюро, и поэтому, как всегда, с полной откровенностью решил написать Вам.
Мне РАПП (в том состоянии, в каком она находится) напоминает старую, дореволюционную деревеньку, над которой господствует старшина-прохвост. Он по отдельности “рвет” мужиков, а мужики отмахивают: “Пес с ним... а запротестуешь, он еще больше сорвет”.
Что из себя представляют рапповские старые кадры? Это выходцы из мелкобуржуазной интеллигенции, в должной мере не переварившиеся в пролетарском котле, несущие с собой в область литературы традиции прошлого литературного мира: индивидуализм, погоня за славой, склочничество, конкуренция в самом паршивом виде, подсиживание и там, где надо — групповщина коллектива для защиты своих, превращений клеветы в политику и т. д.
Ведь вот уже год с того времени, как было постановление Секретариата ЦК, в котором предлагалось РАПП перестроиться, через пять месяцев на оргбюро ЦК тт. Кагановичу и Постышеву пришлось констатировать, что постановление Секретаря ЦК не выполнено, не выполнено оно и теперь, хотя резолюций, клятв в верности, критики о перестройке воза... И это не случайно, и то, что РАПП плетется в хвосте событий, превратилась в тину, которая засасывает каждого, кто попадает туда. Все это не случайно потому, что некто руководит РАПП — люди весьма далекие от тех задач, которые ставит перед литературой партия. Во имя собственных интересов эти люди готовы принести в жертву кого угодно, уничтожить кого угодно. Вы знаете, как нападали они на Горького, когда Горький решил покритиковать их. Вы знаете, что они делают с Серафимовичем (шельмуют его на каждом перекрестке), Вы знаете, что они сделали со Ставским — молодым талантливым писателем, что делают со всей нашей группой и т. д. И в то же время — выставляют напоказ, всячески рекламируя их, своих. Вы помните, как на заседании Секретариата ЦК Авербах кричал о Митрофанове: “Вот — рабочий писатель... умница”, предлагая его ввести в комиссию. Авербах и тогда знал, что Митрофанов написал повесть “Июнь-июль”, которую потом довелось и Авербаху под нажимом общественности признать вредной, с душой троцкизма и т. д. Вы знаете, как они защищали Ермилова, а потом под нажимом общественности им же пришлось (верно, с грехом пополам) признать грубейшие правооппортунистические ошибки Ермилова. Вы знаете, как они защищали Либединского, а потом были вынуждены признать идеалистические ошибки Либединского... Так со многими. Так, превращая клевету в политику, они воспитывают молодые кадры, превращая их в домашних собачек, в ладошников, развращая их всякими подачками-пенками, квартирами, попойками и т. д. И в то же время повсюду кричат, ссылаясь на Вас, что “мы — руководство, утвержденное партией”, то есть не смей нас критиковать.
РАПП по существу должна бы быть такой организацией, где писатель должен бы находить прямую помощь в своей творческой работе. Однако, чтобы писать, писатель должен бежать от РАПП за тридевять земель... Т. Фадеев, например, уехал в Киргизию, Либединский тоже куда-то скрылся, я собираюсь тоже сбежать (хочу сесть на пароход и работать там). И так с каждым. Одно уже это показывает на ту ненормальность, какая имеется в РАПП.
Это показывает на то, что РАПП не способствует творческой работе, РАПП — тина, засасывающая писателя в склоки, в дрязги. Чтобы вести борьбу по принципиальным вопросам, Авербах всегда пускает в ход свое излюбленное средство — кто выступает с критикой, немедленно же вытаскивается “на свет божий” со всей своей биографией. Он, дескать, вот в таком-то году там-то не так плюнул. Однако Авербах знает, что он сам долгое время болтался у Троцкого, там же болтался Макарьев, которого он вам расхваливал, там же болтался Селивановский — редактор “Литгазеты”, там же болтался Либединский со своим произведением “Завтра”, там болтался Мазнин... Кто только из них там не болтался. Однако об этом — молчать. Да от них никто и не требует ежедневных покаянных речей. От них мы требуем партийности в своих делах, поступках. И этого-то и нет. А это и создало в РАПП немыслимую, нетерпимую атмосферу, из которой всякому писателю, желающему работать и в меру своих сил помогать рабочему классу, партии, отыскивать наилучшие методы борьбы за социализм — такому писателю хочется вырваться, бежать из душной атмосферы РАПП.
Да, РАПП, несмотря на ряд указаний партии, превратилась в гнилое болото. Превратил ее в гнилое болото Авербах и ему подобные единомышленники. Оставаться в этом болоте — значит бросить творческую работу, значит, и самому погрузиться с ушами в эту тину, ежечасно, ежеминутно ожидая, что Авербах и все, кто с ним, выкинут какое-нибудь новое коленце без зазора совести, как говорят.
Вот, например, в рапорте партсъезду Киршон как достижение пролетарской литературы выдвинул такие произведения: “Ловцы сомнения” Овалова, “Крушение” Исбаха, “Наш город” Горбатова. И, на это имеются документы, мы были решительно против опубликования “Ловцов сомнения” и теперь считаем, что мы были правы. Но что сделали они? Свалили, обвинили нас за эти произведения, хотя сами знают, что мы их критиковали. Или появилось (опубликовано еще только в журнале) произведение члена нашей творческой группы Ильенкова, и обхоплили его не только в статьях, но уже в карикатурах (прилагаю журнал с карикатурами), и все это делается по правилу: “Бей, пока есть место на теле”.
Вот, тов. Сталин, я мог бы еще написать в десяток раз больше...
25 февраля 1934 г.
Тов. Сталин!
По Вашему совету (помните, на юбилее Горького) я отряхнулся от всех излишних литературных дел, уехал в ЦЧО и год не вылазил из комнаты, писал третью книгу “Брусков”. Лето же целиком потратил на поездки, был на Челябинском тракторном, на Уралмаше, на Средней Волге, в Горьковском крае и т. д. Я собирал материал для окончания “Брусков” и для нового романа. Так я, было, думал работать и дальше, памятуя Ваши слова, что нам, писателям, надо главным образом писать книги. Но последние события окончательно выбили меня из колеи.
Я, кажется, использовал все, что можно, чтобы не ссориться с А. М. Горьким. Я писал ему письма, я пробовал с ним говорить, я печатал о нем статьи, искренне восхищаясь его творчеством... и из этого ничего не выходило: стоило мне где-либо выступить, как Горький начинает меня прорабатывать.