винтовку и завыл громко, по-бабьи:
– Братцы, простите, Христа ради! Бра-атцы! – он вскинул над собой обе руки, прикрыл ими голову, на которую была нахлобучена пилотка (нарядная энкаведешная фуражка с голубым верхом ему либо не досталась, либо не была положена, как бывшему врагу народа), взвыл снова: – Братцы-ы! Ы-ы-ы!
Кто-то подхватил его винтовку и сходу, прикладом, ловко и точно тюкнул Сташевского в низ шеи.
Самоохранник охнул надорванно, словно бы в нем лопнула какая-то важная жила, перешел с бабьего воя на школярский, жалкий, через мгновение получил новый удар и ткнулся физиономией в грязь.
– Ы-ы-ы, – напоследок выпростался из него легкий вонючий парок, и бывший преподаватель марксизма-ленинизма затих. Кажется, навсегда – у него конвульсивно задергались ноги, приподнялась и шлепнулась в грязь рука, загребла горсть жидкой холодной каши, попробовала избавиться от нее, но не смогла и застыла.
Онемевший, потерявший всякую сообразительность младший сержант не оказал никакого сопротивления, – собственно, он ничего не смог бы сделать с лавиной зеков, навалившихся на охранников, убивших Христинина. Кстати, в лавине не было видно ни одного охранничьего голубого картуза – понятно, куда подевались их владельцы.
Младшему сержанту завернули руки за спину, задрали повыше локти – Житнухин едва не ткнулся физиономией в носки собственных сапог, замычал, поливая их слюнями. Слюни потекли из его рта очень обильно.
Егорунин опустился перед распластанным Христининым. Узнать бывшего лейтенанта, лихо возводившего переправы под шквальным огнем немцев, было нельзя: лицо смято ударами прикладов, превращено в сплошную отбивную, на поверхность вылезла пугающе белая кость, где, зацепившись невидимой ниткой и, похоже, еще чем-то, повис светлый, со стальным отливом, круглый глаз.
Если лицо не было христининским – слишком уж изуродовано, то глаз был его, Володи Христинина.
Вздохнув тяжело, Егорунин встал на колени перед телом зека, прикоснулся пальцами к рукаву рваной телогрейки. Пробормотал тихо, сырым, насквозь промокшим голосом:
– Прости всех нас, лейтенант!
Заключенные, толпившиеся сзади, примолкли. Была слышна лишь нудная, вызывающая ломоту в зубах звень комаров. Егорунин приподнял голову, огляделся, увидел неподалеку стайку невысоких, подмытых болотным ядом сосенок, кивнул в сторону Писателя Же, ухватившегося грязными дрожащими руками за голову.
– Этого – туда вон, – Егорунин ткнул пальцем в худосочные сосенки.
– А деревья выдержат?
– Выдержат. Болотные деревья что угодно выдерживают, у них прочные стволы.
– На чем вешать-то, командир?
– Да веревок вокруг полно валяется… Стоящие вещи – ремни, например, – не поганьте. Они еще пригодятся.
Житнухин просяще затряс головой, но его уже подхватили под мышки, оторвали от земли и поволокли к сосенкам. Младший сержант завыл, ноги у него отказали, подломились безвольно – идти он не мог.
– Тьфу! – отплюнулся Егорунин. – Волоките его, ребята, дальше – пусть прокатится, – он помахал ладонью у себя перед лицом и произнес удивленно: – Никак обоссался, вояка?
Перед щегольски подшитых, зауженных сбоку штанов-галифе у Житнухина был мокрым, с «писателя» текло.
– И верно, обоссался, – изумленно молвил кто-то.
– Бери выше, парень, – не только обоссался… Чуешь душок?
А душок уже превратился в запашок – густой, очень вонький, заставивший зеков материться.
– Волоките, волоките его быстрее, – замахал рукой Егорунин.
В это мгновение перед ним поставили двух вологодских пацанов с красными от слез носами. Несмышленыши, едва державшиеся на ногах. Один дышал загнанно, хрипло и все время норовил плюхнуться на колени – то ли конечности уже совсем отказали, то ли хотел повиниться перед зеками. Мокрое лицо его было перекошено – совсем съехало набок.
– Христинина они не убивали, – сказал Китаев. – Володьку убил этот сержант, – он угрюмо покосился на Житнухина, – и наш с тобою землячок, марксист-ленинист…
– Жалко лейтенанта, – тихо и горько проговорил Егорунин. Ухватил солдатика, вновь вознамерившегося упасть на колени, за пряжку ремня, поддернул вверх.
– А-а-а, – вытряхнулся из солдатика плачущий звук.
– Снимай подсумок с патронами, – велел ему Егорунин.
Солдатик поспешно расстегнул ремень с медной пряжкой, хотел стянуть с него подсумок, но Егорунин тяжело и зло проговорил:
– Давай вместе с ремнем, нам всякая амуниция пригодится.
Вологодец испуганно, двумя руками, протянул Егорунину потертый солдатский ремень – новые ремни только что прибывшим на службу вохровцам не выдавали, жалели, выдавали только старые; подсумок, болтавшийся на поясе, был тяжелый – значит, забит патронами под завязку.
– Нате, дяденька, – дрожащим голоском проговорил вологодец. Нос у него от слез сделался еще краснее – он боялся за себя, не знал, как выскочить из беды и остаться в живых.
Его напарник неожиданно взвыл и плюхнулся на колени – Егорунин даже среагировать не успел.
– Встать! – рявкнул на него Егорунин, поморщился, будто на зубы ему угодил кусок каменного скола, проломил старое дупло и лег на пышущий болью нерв. – Снимай с себя подсумок! Хватит нюнить!
Содрал с ноющего вохровца подсумок вместе с ремнем, перекинул Китаеву.
– Держи, разведка, ты с этим лучше справишься, – лицо у Егорунина сделалось жестким, насупленным. – Теперь берите лопаты и ройте могилу нашему товарищу, – приказал он вохровцам.
Те вытянулись с бледными лицами, стали брызгаться вонючим горячим потом, – видимо, от страха открылись какие-то потайные потовые железы, рождающие одуряющую вонь. Неподалеку высилась гора песка, который привезли для выравнивания насыпи. В гору было воткнуто несколько лопат. Получив лопаты, вохровцы вгрызлись в землю с такой яростью и скоростью, будто хотели спрятаться в ней и сверху накрыться шляпами лопат, – готовы были сделать что угодно, лишь бы их не видели эти страшные люди – мятежные зеки.
Руки у вологодцев тряслись.
Со стороны тощих сосенок донесся глухой слезный вой – на Писателя Же накинули длинную прочную веревку, измазанную солидолом. Житнухин – с оплывшими от крови, подбитыми глазами, с черным ртом – кричал, просил оставить ему жизнь, убеждал зеков, что он верный борец за дело Ленина – Сталина, но эти слова ни на кого не действовали – Житнухина ненавидели, словам его не верили.
– Умри хоть не по-собачьи, – спокойным хриплым тоном предупредил его страшный скуластый зек с черным, густо заросшим щетиной подбородком и крупными татарскими скулами, по фамилии Шкабардня.
Был он в четвертом бараке человеком известным, на счету Шкабардни числилось двадцать четыре фрица, которых он благополучно приволок с той стороны фронта.
Волок обычно на себе самом, на горбу – глушил гитлеровцев кулаком и закидывал на спину. Так и полз с грузом на закорках. Были случаи – попадал под кинжальный огонь и пленника до своих не дотаскивал. Молча стискивал зубы и разворачивался, уползал за новым пленником – приходить на свою сторону пустым было нельзя, Шкабардня к этому не привык.
Услышав хриплый голос Шкабардни, младший сержант задергался, пытаясь вырваться из рук зеков, и наверняка бы вырвался – здоров все-таки был, – если бы на него не насели еще двое человек.
Мутузок перекинули через сук и под команду «Раз, два – взяли!» дернули веревку.
Писатель Же взлетел на деревце легко, будто был невесомый, только сапогами бодро застучал друг о дружку, словно пионер на утренней