Читать интересную книгу Архитектор и монах. - Денис Драгунский

«…папа сказал это маме, прямо в прихожей, а я была в кухне и все слышала. Папа сказал: «Я договорился с Генрихом Гофманом, она пойдет работать в «Эльвиру»». Мама сказала: «Она там все переколотит, переломает, фотокамеры очень дорого стоят, мы потом не расплатимся с этим Гофманом, она же ничего не соображает». Папа сказал: «Какие, к черту, фотокамеры! Кто ей даст дотронуться до фотокамеры? Она будет работать ножками». Я вышла из кухни и сказала: «Значит, я буду работать рассыльной? Бегать с пакетами?» Мне стало очень обидно, я чуть не заплакала. Я вообще очень легко плакала, и сейчас тоже, не обращайте внимания. Вот я вспомнила эту историю и опять чуть не заплакала. Я сказала: «Бегать с пакетами по всему городу?». Но папа вдруг улыбнулся, подошел ко мне, обнял, погладил по голове, и сказал: «Что ты, Ева! Ты у нас такая красивая! Господин Гофман будет тебя фотографировать. Ты будешь ему позировать — то с цветами, то с зонтиком, то с собачкой!» «Для открыток?» — я даже не поверила такому счастью. «Да!» — сказал папа. «Ура! Ура! Ура!»

Но оказалось совсем не ура. Сначала, конечно, пришлось побегать с пакетами по городу. Отнести туда, принести оттуда… Но ничего. Потому что впереди были съемки для открыток. А потом, когда господин Гофман начал меня фотографировать, оказалось, что это очень трудно. Господин Гофман говорил, что я не так стою, не так улыбаюсь, не так ногу держу. «Странное дело, — говорил господин Гофман, — такая хорошенькая в жизни, а получается неважно. Неплохо, неплохо, но не так, как думалось поначалу. Казалось, что будет просто чудесно. Но что-то не то. Ты очень мила, но в движении!».

Потом сказал, что мне надо раздеться совсем догола, он выйдет из комнаты, а я закроюсь зонтиком, чтобы ничего не видно, но при этом видно, что я голая. И он меня так сфотографирует. Он сказал, что это будет очень привлекательно. Я сказала: «А вы честно не будете подсматривать?». Он сказал: «Ева! Я тебе в отцы гожусь, мне сорок шесть лет! У меня дети — твои ровесники. Мы с тобой на работе, это не флирт, а работа, запомни, ра-бо-та!». Тогда я сделала, как он сказал. Он вышел, потом вошел. Он стоял далеко, глядел через фотоаппарат и только говорил мне, как двигать зонтик. Чтобы с одной стороны было голое плечо, а с другой — голое бедро. То есть чтобы видно было, что на мне нет ни лифчика, ни трусиков. Потом вышел из ателье и из-за двери сказал: «Теперь одевайся». Открытка получилась очень красивая, но мама очень сердилась, а папа — нет, хотя я думала, что будет наоборот. И еще мы много таких открыток сделали.

И еще я должна рассказать один секрет, я вам очень доверяю, сама не знаю почему. Я когда вас первый раз увидела в Мюнхене в квартирном бюро, я сразу подумала: «Вот этому человеку можно доверять!». Вот какой секрет: мне нравилось сниматься голой у господина Гофмана. Мне так это нравилось, что я сама придумывала новые сюжеты для открыток. Одна получилась вот какая: я увидела в магазине фототипию с какой-то известной картины знаменитого художника, там голая женщина стоит в лесу. Я сказала господину Гофману: «Давайте сделаем фотографию с этой картиной. Я стою голая и держу в руках картину, на которой голая женщина!» «Ого! — сказал господин Гофман. — Прекрасно, прекрасно! Очень талантливо! Отличная идея. Сама придумала? А то, понимаешь ли, папа твой говорил…» — «Что мой папа говорил?» — спросила я. «Ну, твой папа говорил, — господин Гофман слегка замялся, — что ты слишком робкая, не веришь в собственные силы». Но я-то знала, в чем дело. Папа, наверное, говорил ему, что я очень глупая.

Ну и пусть, ну и пусть. Я больше на это не обижалась. И теперь не обижаюсь: дура-то я дура, зато господин Гофман очень красиво меня фотографирует. Одну фотографию — с фарфоровым блюдом — даже поместили на обложку художественного журнала. Это был журнал про фарфор. Господин Гофман хотел написать мою фамилию, но я сказала, что не надо. Все-таки я была голая.

Но мне очень, очень нравилось у него сниматься вот так. Иногда он даже не уходил из комнаты, когда я раздевалась, а просто отворачивался. Но ни разу не подсматривал. Я, когда раздевалась, и потом, когда одевалась, смотрела в его спину, не отводя глаз ни на секундочку. Но он не поворачивался. И он очень ко мне вежливо относился: смотрел на меня только через фотоаппарат, и сам ставил осветительные лампы и экраны, пока я была одетая. И не допускал в комнату никаких ассистентов.

Потом к нам в ателье «Эльвира» пришли люди с киностудии. Мужчина и девушка, чуть постарше меня. Долго со мной разговаривали. Потом мы с девушкой ушли в другую комнату, закрылись на ключ, и она велела мне раздеться и посмотрела на меня голую. Девушка сказала, что все очень хорошо.

На следующий день они прислали мне сценарий. То есть кусочек из сценария, где мне надо было сыграть маленькую роль. Господин Гофман сказал, что такая роль называется «эпизод». Но надо с чего-то начинать. Все артисты начинали с эпизодов.

В общем, этот эпизод был такой: какая-то дамочка выбегает из парадного подъезда. Там в сценарии было написано, что она поссорилась со своим любовником и убежала от него. Зима, поэтому она в шубке. Она бежит по улице, видит телефонную будку, заходит в нее и звонит другому любовнику. Шубка распахивается, и все видят, что она совершенно голая.

То есть она выскочила из дома голая, только накинув шубку.

То есть все видят, что я совершенно голая.

Я очень доверяла господину Гофману. Я знала, что он хочет мне добра. Но все-таки я ему сказала, что не буду сниматься в этой роли.

«Никто тебя голой и не увидит», — сказал господин Гофман. Он объяснил, что все будет точно так же, как в наших открытках. Меня так поставят в телефонную будку, что перекладины в стеклянных стенках как раз закроют мне грудь, ну и внизу тоже. То есть будет видно, что я голая. При этом неприличное будет закрыто.

Замечательно! Но я спросила: «А кинооператор? А осветители? Я этого все равно не хочу, чтоб столько народу видело меня голой». Господин Гофман сказал: «Ева! Это не флирт, а работа!» Я сказала: «Я все равно не хочу и не буду!» Тогда он обнял меня и поцеловал. Я не знаю, нравился он мне или нет. Но он был мужчина, а женщина должна покориться воле мужчины. Тем более что я столько раз при нем раздевалась, хотя он отворачивался. И столько раз стояла перед ним голая, хотя закрывалась зонтиком или фарфоровым блюдом. Поэтому я не стеснялась, когда он меня стал раздевать. Если бы я стеснялась, я бы подняла крик, а тут сидела на кресле, как ненастоящая, только руки поднимала. Мне было немножко страшно. Но я бы солгала вам, мой далекий и почти незнакомый друг, если бы сказала, что мне это все не понравилось, что я была в ужасе, что меня тошнило от отвращения. Моя умная сестра Эльза мне про все это вот так рассказывала, и я ей верила. Поэтому сначала немножко боялась. Но мне понравилось. Видите, как я честна перед вами. Я вам совершенно доверяю.

Поэтому я в конце концов согласилась сниматься в этом фильме и ездила на съемки на три дня в Гамбург, мы ездили вместе с господином Гофманом. Но потом из фильма вырезали как раз этот кусок, режиссер сказал, что этот эпизод оказался лишний, так что все оказалось зря. Еще через месяц господин Гофман сказал, что работать у него я могу и дальше, если захочу, но только чтоб я думать забыла про все эти глупости. Я уже забыла, сейчас я забыла, клянусь вам, мой дорогой далекий собеседник, но тогда я все очень хорошо помнила, и мне показалось, что все в жизни совсем зря. Я пошла домой, нашла в шкафу старый папин военный револьвер — я знала, что он там лежит, мне Эльза говорила — если ее бросит Микки, она застрелится из папиного револьвера, который в платяном шкафу на самом дне, под картонками со старыми детскими вещами, мама их не выбрасывала на всякий случай. Ха-ха-ха! А зачем стреляться, дорогая сестричка, если все это — такая ужасная гадость? Вытащила револьвер, почистила его и смазала оливковым маслом, я его сутки держала в мисочке с маслом у себя под кроватью, чтобы вертелся барабан и поднимался курок, и застрелилась. Но у меня не получилось. Я выстрелила мимо. Не смейтесь, пожалуйста. Револьвер был тяжелый, и рукоятка у него была скользкая от оливкового масла. Я ее вытерла, конечно, но масло все равно вытекало из всех щелей. У меня дрожали руки. Когда я нажимала на гашетку, к сожалению, револьвер выскользнул у меня из руки, и пуля пролетела мимо, только чуть-чуть обожгла шею. Пуля улетела в окно. Интересно, где она шлепнулась на мостовую? Потом на этом месте вздулся пузырь. Потом мама это заметила. Я во всем призналась маме и папе, потому что мне было уже все равно. Они меня отправили в больницу, я там принимала успокоительную микстуру и совсем успокоилась, а когда вернулась, то года два работала продавщицей в универсальном магазине, обувной отдел, а потом на выборах победили коммунисты, товарищ Тельман совершил мягкую и бескровную демократическую революцию, и у господина Гофмана отобрали студию «Эльвира». А самого господина Гофмана забрали. За то, что он антисемит и был членом тайной террористической партии «Немецкие волки». Я об этом не знала, клянусь вам! Он был такой мягкий и веселый, какие волки? Поразительно. А насчет антисемита — тоже неправда, потому что у нас работали две девушки-еврейки, и все было нормально.