Читать интересную книгу Игра на вылет - Михаил Вивег

Борис сидит впереди, он часто слегка наклоняется и наблюдает за папой, управляющим автобусом; когда папа за рулем чертыхается на какого-нибудь кретина итальянского, чья машина протискивается вперед, Борис согласно кивает. Сейчас папа сигналит впереди идущей машине — подозреваю, что он просто хочет услышать мощный, густой звук клаксона, и из окошка черного «гольфа» вылетает рука с поднятым средним пальцем.

— Итальяшка хренов! — облегчается папа.

Второй водитель беспробудно спит, и папа в зеркале заднего вида сперва прощупывает глазами меня, но, не дождавшись никакой моральной поддержки, переводит взгляд на Бориса.

— Куда только этот дуралей торопится? — говорит Борис заискивающе.

На остановках у пришоссейных мотелей они обмениваются двумя-тремя фразами. Папа продает людям кофе из автомата, а я с ироничной, даже извинительной улыбкой (которая для большинства из них полная загадка) выдаю им пластиковую ложечку, молоко и сахар. Борис постоянно вертится рядом: очевидно, он не понимает моего положения, но боится спросить. Его уверенность в себе тогда была невелика: если в кино занимают его место, он предпочитает найти другое; если свободного нет, он садится на ступеньку. Перед продавщицами до тридцати — заикается. И так далее. Хотя позади у него две продолжительные связи, однако время, когда он был один со своими комплексами, куда как перевешивает. Кто другой, кроме меня, мог бы понять его?

На обратной дороге он уже оживленно беседует с папой. Отец — чудеса в решете! — не раз даже разражается смехом.

— Я заметила, у тебя новый приятель, — говорю ему на ближайшей гигиенической остановке и незаметно киваю в сторону Бориса. Отец делает вид, что не понимает. Он обходит автобус с ведром в руке и смоченной щеткой удаляет с фар мертвых насекомых. Я послушно семеню за ним.

— Или между вами возникло нечто более глубокое?

Отец отставляет ведро и жестом грозит мне воспитательной оплеухой (гомосексуалистов он не выносит и называет их не иначе как пидорами). Потом сообщает мне, где Борис работает.

— Выходит, — улыбаюсь я, — вы нашли общий язык прежде всего благодаря распространенному мнению, что все пассажиры — скоты?

— О пассажирах мы пока не говорили, — отвечает папа чопорно. — А если бы и говорили, то в этом пункте мы тоже сошлись бы.

— Тоже? В каких же пунктах вы еще сходитесь?

Наконец он пристально смотрит на меня.

— Думаю, это порядочный парень, — произносит он наступательно.

Мы обмениваемся взглядами.

— Папа, перестань! — предупреждаю я его.

— Во всяком случае, это было бы хоть что-то, — продолжает он с уязвляющей меня откровенностью.

Этим что-то он дает мне понять, что знает о моем ничего.

— Тогда я лучше поеду автостопом, — говорю я.

В конце поездки мы с Борисом, на радость папы, знакомимся. Борис заикаясь спрашивает меня, часто ли я езжу с отцом.

— Только когда ему дают «неоплан», — шучу я. — В «каросу» я бы не влезла.

Папа смеется. Борис осмеливается на прямой вопрос.

— А когда у тебя, Зденек, снова будет «неоплан»?

Я потрясена: они уже на «ты»!

— В следующие выходные. Еду на два дня: Вена — Микулов. Поедешь? — обращается он ко мне.

Я пронзаю его взглядом.

— Не знаю!

— Я бы поехал, — говорит Борис.

В винном погребке в Микулове перехожу на «ты» с Борисом и я.

Темой для разговора за неимением иных возможностей выбираю самоубийство Ирены; к моему удивлению, Борис знает подробности. Да, его коллега тогда действительно заметил ее. Какое-то время она металась по платформе, однако не переходила полосу безопасности — потому он и не остановил ее. Она, мол, и на людей натыкалась.

— И это не бросилось ему в глаза? Почему он ничего не сделал?

— Новичок был, — говорит Борис. — Работал всего с неделю.

— Ну да.

— А ты представь, сколько разных психов за день там перебывает?

Его бестактное замечание задевает меня. Ирена вовсе не была психом, возражаю я про себя. Это была просто несчастная уродливая девочка, жизнь которой была сплошным адом.

После возвращения мы без особого напряга переживаем и неизбежную встряску под названием первое настоящее рандеву. После второй, неожиданно милой встречи начинаю нервничать. До сих пор дело ограничивалось прощальным поцелуем, но что будет через неделю? Естественно, я не могу сказать Борису, что я девственница (с учетом техники моих эротических игр, по счастью, и не должна). Девственница в двадцать восемь лет — это ненормально, это бы его напугало, я сразу бы в его глазах превратилась в товар, который никто не покупает.

Итак, с илистого дна шлюза на Стрелецком острове я опять извлекаю Либора: умываю его, высушиваю и оживляю. Еще несколько дней назад это был раздутый зеленый труп, а теперь он снова мне улыбается. Он уже снова курит и стряхивает пепел в ладонь. Я снова выучиваю все необходимые реалии — с неохотой, но не без некоторой сентиментальности, так актер повторяет давно забытую роль. Но один любовник за двадцать восемь лет — не ничтожная ли это малость? Разве я могу так себя недооценивать, размышляю я, черт подери, надо больше в себя верить. Почему бы мне до двадцати восьми лет не иметь по крайней мере двух любовников? Но кто, как не я, должен придумывать этих мужчин? — злюсь я на себя. — Кто, как не я, должен обо всем этом помнить? И вдруг меня осеняет: включу-ка я в игру Петра Станчева, удачно женатого коллегу из нашей фирмы. О нем знаю достаточно, значит, кроме секса, не надо ничего врать. Я женщина, которая попытается убедить партнера, что с коллегой по работе у нее что-то было.

— А почему со Станчевым все кончилось? — интересуется спустя время Борис.

— Обрыдли мне его фальшивые обещания, — говорю я.

После того как мы с Борисом впервые сблизились, он стыдливо спросил меня, были ли те предыдущие намного лучше.

— Ты пытаешься сравнить несравнимое, — говорю я нарочито двусмысленно.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает он подавленно.

Ох уж эти мужики, прости господи!

— Петр всегда спешил домой — разве тебе не понятно? Тыр-пыр — и домой к маме.

Борис улыбается.

— Прежде чем я вообще начинала что-то испытывать, все было кончено.

С минуту он нежно гладит меня, потом не выдерживает:

— А Либор?

— Либорчик был ребенок, — говорю с нежным пренебрежением. — Совсем мальчишка.

Я наклоняюсь к Борису.

— Ты хочешь знать, как выглядят маленькие мальчики? — шепчу я ему.

Он качает головой, но меня не обманешь. Знать этого он не хочет, но слышать хочет.

— Я вообще не чувствовала его в себе, — говорю и стыдливо закрываю лицо.

Впрочем, и на этот раз я не вру.

Скиппи

Мой так называемый отец бросил маму, когда мне было пять. Подобные вещи, между прочим, переоценивают; что до меня, то несколько лет я о нем даже не вспоминал. Сейчас у него диабет, и он лишился двух пальцев на ноге. Меня это особенно не волнует, но мама на Рождество посылает ему открытку с Йозефом Ладой,[34] и я всегда хотя бы подписываюсь. Идиллия Рождества, ха-ха. Мама живет с другим. Это особый тип идиота. Выдумал, например, что они с мамой будут класть обе пенсии в коробку из-под конфет «Mon Cheri». Они так и делают — только потом он все деньги берет себе, а моей почти семидесятилетней маме щедро выдает карманные на неделю. Короче, милейший человек. Узнав, что я гинеколог, стал высовывать язык и многозначительно подмигивать. Я только и ждал, когда он попросит меня одолжить ему белый халат и взять его на экскурсию. Раз в месяц мне приходится обедать у них, и я заранее глотаю церукал (конечно, это метафора). Мама, разумеется, все видит, но, очевидно, считает, что лучше терпеть идиота, чем одиночество. В конце концов, ее можно понять. Когда Том женился на своей фее, а Джеф еще не развелся, мое одиночество в Берлоге достигло такой степени, что я разговаривал даже с телеведущими на Нове. Дело принимало крутой оборот. Я впервые пошел даже в гей-клуб, но отвалил оттуда уже с третьей ступеньки. Мне тотчас стало ясно, что там мне не место. Во-первых, я всегда был немного нелюдим, а главное, я скорей асексуален, чем гомосексуален. Надеюсь, в холостяке сорока одного года это вас не поражает? Как бы я с этими голубыми профиками общался? Ты любишь, когда поглаживают руку, ты это делаешь? Могу положить тебе голову на плечо, оʼкей? К счастью, Джеф и Том достаточно быстро развелись, и мне не пришлось давать себя отпетушить только ради того, чтобы с кем-то потрепаться. Устроил я им в Берлоге welcome party, и все вернулось на круги своя. Меня успокаивает, когда слышу, как они принимают душ или в кухне бьют посуду. Джеф за завтраком еще и сейчас выглядит как микеланджеловский Давид, размешивающий кофе. На большее я не потяну: Что делать? — как говорила наша училка-русистка! Вот и выходит: «Утром рано дева встала, свою целку поласкала». Мне ясно, что полагалось бы играть более достойную роль, но если меня однажды на такую назначили, зачем все осложнять? Старого пса новым трюкам не обучишь. Никто из нас все равно не может повлиять на тот образ, который создали о нас другие. Кроме прочего, мне вполне хватает, что Джеф берет меня на выходные с Алицей, тогда я бываю почти счастлив. Мы функционируем как нормальная хорошая семья, пусть это даже совсем не нравится клерикалам-лидовцам или тому техасскому идиоту. Во всяком случае, наши уик-энды — лучшее, что я испытал в жизни. По-вашему, этого мало? А что тогда могли бы говорить Карел, Руда или Ирена? Где сказано, что у каждого грибника должен быть полный кузовок? Как писано в сутре Корана: лучшее бывает рано. Господи, Скиппи, умолкни. Ха-ха.