Бывая каждый день в комендатуре города, Мрняку тогда же удалось достать лист чистой бумаги, которая была уже на всякий случай заверена комендантской печатью. На этом листе Мрняк написал командировочные удостоверения от имени местной комендатуры на имя военного сыщика. В отличие от удостоверения, которое достали Дворниченко и я и которое было на имя жандарма, командированного исключительно с целью поимки бежавшего генерала Корнилова, удостоверение, изготовленное Мрняком, было для поимки беглых пленников вообще и имело конечным пунктом назначения станцию Карансебеш.
Таким образом, для побега имелось целых пять документов, и из них все три, доставленные Мрняком, были использованы во время побега, из двух же документов, доставленных мною, был использован при побеге лишь один.
На другой день, после того как Мрняку удалось достать документы, он зашел снова к Корнилову, чтобы рассказать ему обо всем сделанном и условиться, что день побега будет не позже 12 августа 1916 года. Чтобы частыми посещениями Корнилова не обратить на себя излишнее внимание и не помешать успеху побега, Мрняк так же, как капитан Савинов и я, условился более не встречаться с Корниловым лично, а сноситься с ним посредством Цесарского и Мартьянова.
Желая повидаться со своею семьей и попрощаться с нею на случай неблагополучного исхода задуманного предприятия, Мрняк выхлопотал у доктора Клайна увольнительную записку на пятидневный отпуск и уехал в Пшебенец. Всякий может понять, что должен был переживать Мрняк, когда в день именин своей матери он прощался с нею, чтобы возвратиться из отпуска в Кёсег, откуда должен был идти почти на верную смерть и не имел права даже намекнуть своей матери, что это, может быть, последняя их встреча.
Корнилов же перестал выходить из своей комнаты и почти не вставал с постели, жалуясь на ухудшение здоровья, с той целью, чтобы его отсутствие после побега не так скоро могло быть замечено. С той же целью каждое утро и каждый вечер, при входе в его комнату старшего из караульных, сопровождавшего доктора Гутковского при врачебном обходе для поверки военнопленных, Корнилов начинал нервничать, высказывать сильное раздражение и жаловаться, что не может спокойно видеть австрийских мундиров, так как они в госпитале не дают ему забыть, что он военнопленный. Скоро караульные были приучены не заходить вовсе при обходе врача и поверке в комнату Корнилова и оставаться за дверьми ее и только прислушиваться к разговору Корнилова с Гутковским.
В первый же день, когда Гутковский вошел в комнату без сопровождения караульного унтер-офицера, Корнилов протянул ему записку. Независимо, быть может, от воли генерала Корнилова, в ней сказалось до известной степени то предубежденное отношение к полякам, на которое указывал еще раньше доктор Гутковский в разговоре с Мрняком и которое, мне казалось, действительно существовало у Корнилова, хотя он сам не замечал его в себе и обычно отрицал. «Я собираюсь бежать. От вас, как русского военного врача, требую возможно дольше скрывать мой побег. Если измените, Вы будете повешены. Исполните свой долг». Доктор Гутковский, бледный, с лицом, сразу ставшим холодным и строгим (Корнилов после говорил мне – «как у мученика, идущего на смерть»), молча прочел записку, скомкал ее, проглотил и также молча поклонился Корнилову. Корнилов со слезами на глазах приподнялся на постели, протянул руку и тихо сказал: «Простите – если обидел… Не хотел». Гутковский молча пожал протянутую руку и вышел.
Мартьянов и Веселов были предупреждены Цесарским, которому Корнилов рассказывал все первому. День побега был назначен на пятницу 11 августа – и наконец, он наступил.
Около полудня Мрняк, написав прощальное письмо родителям, в котором сообщал им о своем предстоящем побеге с генералом Корниловым и объяснял им те побуждения, которые заставили его решиться на этот шаг, зашел в офицерский павильон и поднялся в комнату Корнилова.
Корнилов уже ожидал его, одетый в форму русского солдата; штатский костюм, остававшийся у него со времени объезда лагерей военнопленных, был уже передан через Цесарского Мрняку и лежал в купленной тем котомке. Как и Мрняк, Корнилов написал прощальное письмо, но это не было письмо родным.
Это была маленькая записка, наскоро набросанная Корниловым на счет портного за штатский костюм; по этому счету у Корнилова каждый месяц производились вычеты из содержания. Корнилов писал: «Благодарю австро-венгерское военное командование за содействие, любезно оказанное моему побегу из плена представлением мне необходимого для него штатского костюма. Надеюсь, что австро-венгерское военное командование не откажется также отплатить расходы по моему побегу согласно этого счета. Генерал Корнилов».
Письмо преследовало, между прочим, также цель ввести комендатуру в заблуждение известного рода, так как свой побег или, по крайней мере, большую часть его Корнилов предполагал совершить в форме австрийского солдата. Корнилов рассчитывал только, что доктору Гутковскому, Цесарскому и Веселову удастся скрыть побег в течение четырех дней, за которые он и Мрняк были бы уже далеко от Кёсега, и письмо уже не могло бы повредить им обнаружением самого факта побега; поэтому Корнилов открыто оставил его на письменном столе своей комнаты.
Вместе с Мрняком, Корнилов спустился в его комнату рядом с госпитальной аптекой. Служителя, живущего в каморке под лестницей, как всегда в это время дня не было дома, и Корнилов, и Мрняк прошли незамеченными.
Между тем у всех нас, знавших, что сейчас совершается побег, сжималось сердце. Но нужно было казаться спокойными, не привлекать ничьего внимания своею встревоженностью. И внешне спокойно капитан Савинов приказывает поручику Липскому (киевлянину, офицеру одного из стрелковых батальонов, стоявших до войны в Одессе) подняться в комнату Корнилова и спросить его, не обеспокоит ли его игра на скрипке. Через минуту Липский возвращается и докладывает, что Корнилова в комнате нет. Тогда Савинов подходит к открытому окну и что-то играет – я не могу уловить мелодии. Капитан Калусовский садится на подоконник другого окна и смотрит во двор: из его окна видны и выходная дверь нашего павильона и ворота госпиталя – он первый будет знать, удастся ли беглецам благополучно миновать караул. Для меня наблюдательного пункта нет. Я лежу на своей койке и слежу за Калусовским. Калусовский сидит на подоконнике вполоборота, спиною ко мне, но мне кажется, что даже в спине его есть что-то неуловимое, что даст мне возможность угадывать: вот беглецы вышли из павильона… они идут к выходу… слава богу! Калусовский отходит от окна и со вздохом облегчения опускается на свою койку. И все-таки мне хочется подойти к нему и расспросить, хотя он видел только то, что знаю и я сейчас по его вздоху, по выражению его лица – знает только, что беглецы вышли благополучно за ограду госпиталя. Капитан Савинов продолжает играть: ведь из его окна не видна ни дверь нашего павильона, ни ворота. Наконец он кончает мелодию, оборачивается и обменивается взглядом с Калусовским – этим взглядом все сказано. Беглецы на свободе!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});