очевидно, бывшего не в себе и плохо соображавшего приятеля, переменил тактику. Отступив на шаг, он сложил руки на груди и презрительно усмехнулся.
– Ну и долго ты собираешься тут стоять? Может быть, до тех пор, пока не приедет «скорая» и не отвезёт тебя в дурку?
«А возможно, и меня заодно», – чуть не прибавил он, вспомнив пережитое им накануне вечером и перестав усмехаться.
Димон впервые за время их разговора взглянул на собеседника более-менее осмысленно. Вероятно, парализованный всепоглощающим ужасом разум начал понемногу возвращаться к нему.
Миша заметил это и поспешил воспользоваться.
– Я вообще не догоняю, чё ты влип в эту дверь? – промолвил он, пожимая плечами. – По-моему, так никого нет. Тишина.
Димон прислушался. Даже ухо приложил к двери. Но, как и сказал товарищ, в сарае действительно было тихо. Не улавливалось ни единого звука. И давно уже, с того самого мгновения, как пришёл Миша, никто не ломился в дверь. Димон продолжал преграждать её по инерции, уже сам не понимая зачем. Может быть, потому, что никак не мог, не смел поверить в то, что опасность миновала, что он каким-то чудом спасся, что страшная, смертельная, невиданная угроза обошла его стороной. Хотя, возможно, лишь затаилась до времени…
Но, побуждаемый и понуждаемый другом, он нерешительно, нехотя, не переставая вздрагивать от глубокого, неуёмного ужаса, потрясшего его до основания, отстранился от двери и дал напарнику возможность открыть её. Миша, сам невольно поддаваясь словно разлитому вокруг неизъяснимому, заразительному страху, но стараясь не показывать этого, медленно отворил дверь и не без опаски заглянул внутрь. Димон робко, полными смятения и трепета глазами таращился туда же из-за его спины.
Сарай был пуст. Всё было как обычно. Ничего подозрительного и тем более внушающего тревогу и страх. Выделялся только валявшийся на полу стальной прут, так и не пущенный Димоном в дело.
Миша, внимательно, не упуская ни одной мелочи, осмотрел внутренность сарая, особенно громоздившийся у дальней стены хлам, тонувший в грязно-сером сумраке. После чего полуобернулся к топтавшемуся у него за спиной другу и с тонкой усмешкой осведомился:
– И где же твоя громадная крыса? Испугалась и убежала?
Димон, не обратив на насмешливый тон приятеля никакого внимания, похоже даже не заметив его, продолжал остановившимися, широко раскрытыми глазами всматриваться в тёмную глубь сарая, будто силясь различить там что-то.
Не дождавшись ответа на свой проникнутый сарказмом вопрос, Миша сделал два шага вперёд и, наклонившись, поднял металлическую биту. Чуть взмахнув ею, значительно шевельнул бровью.
– Солидная штука. С такой никакая крыса не страшна… Даже громадная, – выразительно подчеркнул он.
На этот раз Димон, постепенно приходивший в себя после пережитого шока, не смолчал:
– А ты что, не веришь мне, что ли? По-твоему, я всё это выдумал?
Вопреки его ожиданиям, Миша вдруг прекратил юморить и ответил совершенно серьёзно, без тени улыбки, делая большие паузы между фразами:
– Да нет, я-то как раз верю тебе… Очень даже верю… Кому, как не мне, и верить.
И он, по-прежнему безрадостным, мрачноватым тоном, вполне соответствовавшим тому, что он говорил, поведал напарнику о случившемся с ним накануне.
Даже после того, что стряслось с ними обоими в старухиной квартире и на стройке, Димон ещё час назад вряд ли поверил бы в рассказанную другом историю. Это было уже не просто неправдоподобно, это очень смахивало на какую-то страшную сказку, подобную тем, которыми от нечего делать, в поисках острых ощущений пугают себя дети. А ещё точнее – на бредовое, горячечное видение запойного алкоголика или наркомана, видящих в известном состоянии нечто похожее. Но Миша, как и он сам, не были ни теми, ни другими. Они, пока что, во всяком случае, предпочитали другие, более невинные, менее экстремальные и безопасные для здоровья и психики радости жизни. И однако – вчера Миша, сегодня он – увидели и пережили такое, что может пригрезиться только при белой горячке или после порядочной дозы какой-нибудь дури. А они увидели это наяву! А он, Димон, даже не в тёмное время суток, когда, как принято думать, активизируется всяческая нечисть и случается её соприкосновение с миром живых, как правило, с не самыми лучшими результатами для последних. С ним это произошло при свете дня, когда он менее всего ожидал встречи с чем-то ирреальным и химерическим. А он узрел такое, при одной мысли о чём его снова начинала бить дрожь и кругом шла голова. И не просто узрел, а подвергся нападению, практически вступил в схватку с мерзким чудищем, словно порождённым больной, не знающей удержу фантазией. Схватку, которая, если бы не счастливая случайность, вероятнее всего, закончилась бы для него крайне плачевно.
Понятно, что и увиденное ими до этого было совершенно невероятно и способно кого угодно свести с ума. Но эти последние явления… Это было уже чересчур. Это выходило за всякие рамки, если в настоящем случае вообще уместно было говорить о каких-то рамках. Это было совершенное, абсолютное, чистое безумие. Полное выпадение из реальности и погружение в густую, топкую, засасывающую с головой тину сумасшествия, в которую они оба, похоже, проваливались всё глубже и безнадёжнее. И вопрос был только в том, как долго это будет продолжаться? Или, вернее, насколько хватит их сил, чтобы выдерживать этот кошмар? А сил, они ясно чувствовали это, оставалось всё меньше, – они медленно, но неудержимо таяли, уходили, как вода в песок.
Друзья были мрачны, подавлены, угнетены. Внутри у них как будто что-то надломилось. Они даже не разговаривали; казалось, им больше нечего было сказать друг другу. Они как будто понимали и молчаливо соглашались, что нет надобности обсуждать то, что неподвластно им, что превышает их силы и разумение, что и так уже целиком овладело их мыслями и чувствами и заставляет день и ночь думать об одном и том же, без всякой надежды прийти к какому-то выводу. И мысли эти, что ни день, становились всё безотраднее и беспросветнее, как если бы они были не весёлые, беззаботные, полные сил и энергии юнцы, жизнь которых только начиналась, суля им бесчисленные радости и приятные открытия, а дряхлые, отжившие свой век старики, стоящие одной ногой в могиле и заглядывающие в её бездонную ледяную глубь. Они стали не похожи на самих себя. Они сделались нервными, раздражительными, несдержанными, вздрагивали от малейшего шороха, в буквальном смысле шарахались от любой тени, то и дело насторожённо и пугливо озирались кругом, каждую секунду ожидая увидеть нечто подобное тому, с чем они уже столкнулись, а может быть, и похуже.
А самым тягостным и