— Надо же. А что ж тебя увлекает? — заводится Кристоф. — Я, знаешь ли, не привык ходить вокруг да около. Говорю как есть. Это будущее, сынишка. Профессия. Независимая взрослая жизнь. Ты должен сам понимать — в твоем случае полагается и пособие по инвалидности, и льготный трудовой договор, и налоговые вычеты потенциальному работодателю; ты и сам должен получать кругленькую сумму, и это естественно, тебе еще как досталось! Зато увечье дает тебе определенные права и преимущества. Приоритет при найме на работу, доплата, инвалидное место на парковке, льготный проезд.
— Я попробую летом сдать на вождение мотоцикла.
Кристоф оборачивается к Полине и качает головой, словно извиняясь перед ней за такое беспочвенное прожектерство.
— Вождение мотоцикла? Ты думаешь, в твоем положении это разумно?
Алексис ошарашен. Он чего-то захотел, составил себе временной график, назначил срок, — для него это большой прогресс. Он надеялся, отец обрадуется и одобрит. «Отец вообще ничего не понимает», — думает он. И вдруг у него ощутимо и четко всплывает в памяти, как он держался руками за Пакса, сидя на заднем сиденье «Хонды».
— Ну, еще многое может измениться. Вдруг я передумаю.
— Что ж, будем надеяться. И поразмысли о нашем предложении!
Праздничный ужин с устрицами и запеченной утиной печенью, к которой Алексис едва прикоснулся, длится недолго. Все устали: младший братик обычно поднимает весь дом на рассвете, и назавтра их ждет еще один прием, еще один праздничный сюрприз. В эту ночь Алексис спит плохо. Матрас удобный, Полина постелила ему симпатичное постельное белье — серенькое, из мягкого хлопка, дала большое пушистое банное полотенце, но Алексис замечает лишь убранство комнаты — два шкафа с коллекцией завоеванных отцом теннисных кубков (и кубков по гольфу, это что-то новое), картонные папки с названиями коттеджных поселков, которые он застраивает («Вязы», «Дубки», «Тополя»), — и представляет себе договор о продаже участка с обременением в виде обязанности посадить у входа в дом два тополя (для оправдания имени поселка), семейные снимки на фоне фермы и бордюрчик из голубых гортензий — Полина, Кристоф, младший брат: это не его семья.
От сумеречных размышлений его пробуждают пронзительные крики младенца: уже почти полдень. Суставы болят, угнетенное состояние не проходит даже после серии глубоких выдохов и вдохов. Скорей бы закончился день, — ему не терпится вернуться к себе, к своему компьютеру, клавиатуре и наушникам. Он поспешно одевается, выходит в кухню, где суетится Полина, следя за запекающейся цесаркой. Он не проходит через обеденный зал, иначе заметил бы, что на уже накрытом столе стоит один дополнительный прибор.
— А где папа?
— Пошел в магазин, вернется с минуты на минуту со свежим хлебом и тортом. Налей себе кофе, я пока поменяю твоему братику подгузник и одену его: ты знаешь, он обожает сидеть со всеми за взрослым столом.
Слова звучат легко и непринужденно. Она отлично скрывает свое недовольство. У них с Кристофом был долгий разговор, они спорили насчет этого обеда. В конце концов она сдалась — он отец, ему видней, она все-таки мало знает мальчика.
Алексис садится в гостиной. Там включен телевизор, идет какой-то документальный фильм, который он не смотрит. Он залпом выпивает свой кофе. Входная дверь открывается в тот момент, когда он ставит чашку, — и появляется незнакомый мужчина с бородой. На нем черное худи, капюшон поднят на голову, в руке бутылка вина.
— Ну, наконец-то, — говорит он с нажимом. — Тут тебя все заждались.
Дальнейшее укладывается в четыре-пять секунд. Алексис вскакивает на ноги; все, что ему говорили — или что он понял сам, — сгинуло, логика разлетелась вдребезги, на разум пала непроницаемая завеса паники. Он хватает одну из клюшек для гольфа, стоящих в подставке из ценного дерева, и бьет, метя прямо в голову, бьет изо всех сил (к счастью, их у него немного), со всей яростью, с каким-то лающим, леденящим душу хрипом.
Человек пытается прикрыть голову, но клюшка задевает плечо, бутылка выскальзывает и разбивается об угол низкого комода. Вино разливается по бежевому ковру лиловым пятном. Мужчина в ужасе пятится.
— Псих ненормальный!
Алексис дрожит всем телом. Стены вокруг него словно пустились в пляс, воздух улетучился, в легких нет кислорода. Он заносит руку, чтобы нанести второй удар, и в удушье падает на диван.
Кристоф замер на пороге. В его руках картонка с тортом и два свежих багета. Прибежала плачущая Полина, в ее руках вопит ребенок, заразившись паникой от родителей и особенно от своего дяди, у которого раздроблена ключица.
Это мой брат, Алексис. Это мой брат Бенуа.
Этот рождественский день Кристоф запомнит надолго. Полина будет ему припоминать все это долгие годы, и есть с чего: она упрашивала, чтобы он предупредил Алексиса о приходе Бенуа, а он хотел устроить сюрприз, — и вот что вышло. Он все равно считает, что, если бы Алексиса спросили, он бы отказался встречаться с новым человеком. И Кристоф решил схитрить, поставить сына перед свершившимся фактом. Стратегия была выбрана правильная — нужно двигаться вперед. А если и была ошибка, уступает он, то только в том, что он попросил Бенуа открыть дверь: у него у самого все руки были заняты. Он переоценил возможности и состояние сына.
Он отвозит Алексиса к матери, — сжав зубы, крутит руль и думает: Бенуа прав, он же вообще ненормальный, он псих. Сын вызывает у него жалость и сильнейшее раздражение. Нет у Алексиса воли, характера! Скоро уже полтора года, черт побери, — не пора ли уже взяться за ум?
Кристоф забывает, что сам в этом возрасте ни умом, ни волей не отличался. Он забывает, что его единственной душевной травмой в жизни был полет на воздушном шаре в десятилетнем возрасте: испугался высоты и лег на дно люльки. Он не был в опасных ситуациях, испытал боль только при посещении зубного врача да раз вывихнув лодыжку во время горнолыжного спуска. Но считает себя вправе судить о страданиях сына, приуменьшать их, смягчать картину трагедии.
Потрясенная Эми ждет их у входа в дом. Он отводит ее в сторону.
— Это, вообще-то, нешуточное дело. Ты понимаешь, что Бенуа мог заявить на твоего сына в полицию? Блин, да куда смотрит его психиатр? Честное слово, просто