прекрасен, и дик. Среди деревьев течет желтая река в желтых обрывистых берегах. А насосная похожа на замок или дворец…
Уже вечер, небо безоблачное, как почти всегда в этих местах. Закат сначала пылает ярко, потом тлеет, тускнеет, будто медленно покрывается сизым пеплом. Тишина… Славно так в этот вечерний час, хочется долго смотреть в гаснущее небо и неторопливо думать. И если бы не поломанные деревья, не обилие мусора на берегу реки, то был бы здесь благословенный край! Храм природы!
Появилась летучая мышь, прочертила кривую ломаную линию, упала и возникла вновь. Вот и вторая, и третья. И уже много их, стремительных призраков, внезапно устремляющихся то вверх, то вниз. Это остроухие ночницы. «Неужели, — приходит мысль, — все эти движения, что так радуют меня и волнуют, совершаются ночницами только для того, чтобы насытиться? И они даже не подозревают, как прекрасны их стремительные зигзаги в густо-красном небе?»
Ничего таинственного, в общем-то, нет. Все давно понятно и разгадано вплоть до известный каждому школьнику способности летучих мышей к эхолокации. И все-таки трепещущие в вечернем небе силуэты вызывают странные и волнующие мысли. Каждый раз смотрю на это, казалось бы, самое обычное для южных сумерек явление как на чудо. Вот живут же на свете необыкновенные существа: кружатся, мелькают, как тени, посылают тонкие, как уколы, звуки. И непонятно, почему так радостно видеть и слышать это…
А утром подходит Петр Егорыч.
— Ты мне поможешь? — говорит он. — Надо отловить и окольцевать остроухих ночниц.
Петр Егорыч специалист по летучим мышам, я ему немножко завидую. Очень интересная специальность.
— Конечно, помогу. С большим удовольствием!
Тогда Петр Егорыч поворачивается к чабану Максуту — юрта его стоит в полукилометре от нашего лагеря, и он частенько заезжает к нам на лошади.
— Вон тот унгур, — показывает Максут камчой на каменистый склон по ту сторону реки Боролдай. — Видишь? У входа дерево растет.
Говорит он на смешанном русско-казахском наречии.
— Вижу, вижу, — кивает Петр Егорыч.
— Я знаю пять унгуров, — продолжает Максут. — В каждом много тысяч жарганат! Что будешь с ними делать?
— Окольцуем и выпустим.
— Почему выпустишь? Лучше убей!
— Зачем убивать?
— Старики говорят — какое место брызнет жарганат[5], будет ала — белый пятно, нехороший болезнь!
— Лишай, что ли?
Максут утвердительно кивает головой, лицо его выражает отвращение, брезгливость.
— Нет, — возражает Петр Егорыч, — не может такого быть!
Наш шофер Филипп Иванович тоже морщится.
— Только сюда их не приносите… — хмуро бросает он.
— А что такое?
— Не надо! На них клопы, клещи и всякая нечисть. Расползутся, как тут жить потом…
— Это верно, есть на них кое-что, — соглашается Петр Егорыч.
Мы берем с собой легкий фанерный ящик, сачок, с длинной ручкой.
— Возьми вот это, — протягивает Петр Егорыч очки с простыми стеклами.
— Зачем они мне?
— Пригодятся… Берет тоже не забудь!
Вброд переходим горную речку и начинаем подниматься по каменистому склону — пещера довольно высоко. Отдыхаем и, когда высыхает пот на лбу, идем дальше. Вот и пещера. У входа растет высокое шелковичное дерево. Из темного входа, хлопая крыльями, вылетает стая голубей.
В пещере густой полумрак, откуда-то сверху падает, как сквозь окно, поток мягкого света. С потолка капает. Сыро и прохладно. Петр Егорыч вытаскивает карманный фонарик. Слабый желтый свет скользит и каменным стенам, трещинам и уступам. Прямо перед нами в центре пещеры сыпучая горка, по форме напоминающая маленький вулкан, — это помет летучих мышей. Слышится тонкий скрипучий писк. В слабом свете уже мелькают бесшумные крылья, проносятся быстрые тени, обдавая ветром. А на потолке шевелится живая и какая-то клочковатая масса.
— Высоковато! — говорит Петр Егорыч. — Пожалуй, не достать.
То, что на потолке, — никакая не масса и вовсе не клочки. Это головы шевелятся с раскрытыми белозубыми пастями. Летучие мыши.
Мы выходим на несколько минут из пещеры. Петр Егорыч находит сухую палку, привязывает к ручке сачка.
— Ну, теперь достанет… Очки надень.
Я поддерживаю его, он взбирается на скользкую каменную глыбину и поднимает сачок… Застойный воздух содрогается от взмахов сотен крыльев. Мелкие острые капельки сыпятся сверху и, как иголки, вонзаются в лицо, руки. Вот зачем очки…
— Что это? — спрашиваю Егорыча.
— Что?
— Капает.
— Моча, — спокойно отвечает он. — Ты уж извини…
Я молчу. Выходим из пещеры, высыпаем из сачка в ящик крылатых мышей.
— Маловато, надо бы повторить, — смотрит на меня Петр Егорыч.
Повторяем… Кажется, достаточно. Теперь быстрее вниз, к реке — эти острые капли сверлят тело, кусают и жгут. Спускаемся медленно, по камням не разбежишься. Но вот — зеленая лужайка у воды. Предусмотрительный Петр Егорыч захватил с собой мыло и мочалку. Я прыгаю в холодный поток и моюсь с таким остервенением, что Петр Егорыч замечает со смехом:
— Полегче! Кожу сотрешь! Можно подумать, что ты никогда не имел с ними дела, а?
— Имел, да не при таких обстоятельствах, — отвечаю я, вылезая на берег.
Я помню летучих мышей с детства. Они появлялись с наступлением сумерек и зигзагами носились над крышами низеньких глинобитных домиков, над нашими головами. Говорили, что они могут вцепиться в голову, особенно в пышную прическу или белый платок. Поэтому нам, мальчишкам, было страшновато — а вдруг вцепятся! Это были самые загадочные для нас существа, какие-то ночные призраки. Никто не знал, где они живут, куда исчезают утром и откуда берутся с наступлением темноты.
Помнится и такой случай. По базару, пропахшему пылью и спелыми дынями, шел мальчишка с железным прутом, на конце которого дергалось, трепыхалось что-то живое. Я подошел и обомлел. Это была летучая мышь! Пасть ее была раскрыта в беззвучном крике, тонкие перепонки крыльев, пронзенные проволокой, дрожали. Я взял прут и стал освобождать мышь, и она куснула меня острыми, как шило, зубами. Я освободил ее, она улетела на своих продырявленных крыльях…
Заглядываю в фанерный ящик. Все летучие мыши крепко держатся за стенки ящика, все мелко дрожат. Дрожь передается от одного тельца к другому, и от этого все их скопище пульсирует, как единый организм. Тут же и детеныши.
— А малышей зачем взял?
— Окольцую и их, — отвечает Петр Егорыч.
— А найдут их родители?
— Выпущу в пещере. Думаю, что найдут…
Пожалуй, мы не успеем закончить работу дотемна. Ведь окольцевать — не только надеть колечки, а еще и сделать записи в журнале, указать возраст, пол и т. п. Поэтому, к превеликому неудовольствию Филиппа Ивановича, мы заявляемся в лагерь с летучими мышами.
Начинается долгая работа. Петр Егорыч записывает в тетради, я кольцую мышей и выпускаю. А время идет, близятся сумерки. Филипп разводит костер, включает подфарники, рискуя разрядить свой аккумулятор. Он готов сделать все, только бы