Москва. 24 сентября 1812 года
Несмотря на все эти экстренные меры, ситуация оставалась очень далека от нормальной. Похоже, голод поселился в городе надолго: мука и хлеб продавались на вес золота. Трактиры и рестораны мало что могли предложить своим клиентам. Многие из последних приносили хлеб с собой, как во Франции в период революционного террора! А снабжение Москвы продовольствием становилось тем временем все более сложным делом. Окрестные деревни либо истощили свои запасы, либо были сожжены. Они практически ничем не могли помочь населению. Тут же возникла торговля предметами первой необходимости. «Когда огонь погас, – рассказывала г-жа Фюзий, – мы решились обойти еще дымящиеся развалины; у нас не было ничего, самых простых вещей. Солдаты предлагали нам покупать у них то, что они же отняли у нас несколькими днями ранее, и мы еще были счастливы возможности приобрести это, пускай и за деньги. Мы продолжали пребывать в постоянном страхе».
Бюллетень Великой армии. 9 октября 1812 года
Если положение с продовольствием в Москве становилось все более тревожным, вино в ней имелось в изобилии. Погреба домов и дворцов, сохранившиеся при пожаре, подверглись разграблению. Бутылки циркулировали по городу практически открыто; в эти смутные времена их покупали и выпивали с большим удовольствием. И, разумеется, солдаты – далеко не последние среди тех, кто занимался этим бизнесом. Со своей стороны, Наполеон раздал солдатам медные деньги, пятаки, которые те спешили перепродать гражданским. Улица Никольская в центре города очень быстро стала местом заключения сделок, деловых встреч и спекуляций, что сильно беспокоило французские власти. Многие сравнивали ее с улицей Кенкампуа в Париже в разгар финансовой аферы шотландского банкира Лоу в начале XVIII века! Но в Москве сложилась совсем другая ситуация, потому что для множества спасшихся от пожара главным, опять-таки, являлся вопрос выживания. И если некоторые из них пользовались случаем, чтобы нажиться на чужой беде, что тут поделать? Здесь должны были вмешаться французские власти… Но им предстояла большая работа!
Французский кюре на всех фронтах
Во французском квартале, расположенном возле Кузнецкого моста, жизнь была организована вокруг церкви Святого Людовика и ее кюре, аббата Сюррюга. Император Наполеон, узнав о героической роли, сыгранной им во время разразившейся драмы, выразил желание встретиться с ним лично и поблагодарить. Но священник не слишком этого хотел. «За те шесть недель, что французы провели здесь, – сообщал он в одном из своих писем, – я не видел даже тени Наполеона и не стремился его увидеть. Мне говорили, будто он может меня вызвать к себе; я содрогнулся, но сумел этого избежать. В нашу церковь он не заходил, и я сомневаюсь, чтобы он собирался это сделать»148. Надо сказать, что у аббата было множество других забот и очень мало свободного времени. Однако он из вежливости ответил посланцу императора, который, как рассказывала г-жа Фюзий, «всячески старался склонить его к возвращению во Францию. «Нет, – ответил он, – я не хочу бросать свою паству, поскольку еще могу быть ей полезен». Хотя съестные припасы становились все более редки, аббату Сюррюгу прислали немного еды, которую он раздал, как подобает доброму пастырю». Он пожелал отслужить в своей церкви благодарственную мессу, окруженный всеми выжившими, которые рядом с ним сражались за спасение своего квартала. Ибо, как он писал архиепископу Могилевскому, «Всемогущий и милосердный Господь ниспослал свое небесное благословение, укрепившее наши души и спасшее нас и наше имущество от ярости огня, и пробудившее в наших прихожанах благочестие, и становится очевидным, что выпавшие на нашу долю испытания принесли большое благо. Итак, когда враг ушел, у меня не было большего желания, чем отслужить торжественно Te Deum, чтобы поблагодарить Господа за такое большое и неожиданное покровительство»149. Кроме того, он постарался сохранить связи со своим начальством, хотя нынешнее положение делало это крайне затруднительным. «В эту жуткую годину бедствий, – писал он монсеньору Могилевскому, – мы должны возблагодарить великую доброту Господа не только за спасение от гибели нашей церкви и всего, что относилось к приходскому управлению, но главным образом за то, что он сохранил невредимой верность, которую мы обязаны блюсти в отношении наших законных начальников и руководителей. Действительно, средь звона оружия мы не прожили ни дня, не вознеся молитвы, ранее предписанной «для военных времен», и при деликатных обстоятельствах, в которые мы были поставлены нашествием врагов Империи, не произошло ничего, что могло бы войти в противоречие с нашей верой, нашим саном и нашей совестью».
Как видим, кюре очень внимательно следил за текущей политической ситуацией, тем более что в России настороженность по отношению к католикам сохранялась, а отношения между католической церковью и российскими властями оставались весьма хрупкими. Существование католических общин в России всегда было проблематично. И он был прав, ведя себя осторожно, особенно во время войны, когда ненависть к врагу и жажда мести могли быстро и легко обратиться на католические учреждения. Вследствие этого аббат Сюррюг старался сохранять добрые отношения и с одной стороной, и с другой, и, разумеется, со своим церковным начальством, и с французскими оккупантами, в частности с Наполеоном, и с русскими. Требовалось ладить со всеми. Это был вопрос равновесия и дипломатии. Аббат Сюррюг перед всеми оправдывался спокойно и обосновано. Поэтому ему удалось получить у Наполеона разрешение, необходимое для торжественного богослужения, каковое произошло 8/20 сентября 1812 года. Он один из немногих, если вообще не единственный священнослужитель, поступивший так в большом городе, религиозная жизнь в котором, кажется, внезапно остановилась. «Церкви были брошены, не знаю по каким политическим соображениям или из ослепления, – констатировал священник. – На протяжении целых двух недель над городом, где храмы были столь многочисленны, ни разу не прозвучал колокольный звон. Невозможно было встретить ни одного попа, не было видно никаких следов религиозного культа; народ посреди ужасов самого разрушительного бедствия не имел даже утешения облегчить душу у алтарей Господа своего и возносить мольбы единственному защитнику обездоленных. Стражи, поставленные для защиты Израиля, спрятались либо бежали». Слова его полны горечи и печали. Но, вместе с тем, ему известны были причины молчания русской церкви: священники боялись, что в случае отправления служб их заставят молиться за здравие Наполеона вместо царя Александра I. Поэтому они предпочитали молчать и молиться в своем сердце. А в это время церкви были захвачены и осквернены как военными, так и гражданскими. Некоторые из них оказались превращены в конюшни, множество икон пошло на растопку, чтобы дать людям возможность согреться. «Повариха Старой гвардии спала и стряпала за алтарем большого собора, в котором венчали на царство российских императоров150, – печально констатировал шевалье д’Изарн. – В церкви (монастыря) на Петровке устроили большую общественную скотобойню. Всё это самая истинная правда. Их лошади вместо попон были покрыты священническими облачениями». Поистине печальное зрелище. Но что можно поделать с этим в ближайшем будущем? «Единственный поп, живший по соседству со мной, – уточнял аббат Сюррюг, – пришел ко мне посоветоваться, может ли он возобновить службы. Это был иностранный поп, капеллан конной гвардии, захваченный французами во время отступления русской армии. Я настойчиво стал его к этому призывать… В моем присутствии ему было дано заверение, что с него не станут требовать изменить ни единого слова в литургии и он может продолжать молиться за своего законного государя»151. Как видим, страх побежденных, в данном случае, русских, всегда обоснован. В назначенный день этот поп отслужил службу в церкви Евпла-Архидьякона, «и впервые за пятнадцать дней в Москве услышали колокольный звон, – рассказывал французский аббат. – Народ толпой устремился в церковь и выказал большое рвение; как и в день годовщины коронования Александра I, по этому поводу спели «Тебя, Бога, славим»152.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});