хватит!
— Сматывай, Петр Федорович, удочки, — сказал второй, — женщины к завтраку заждались.
— Пора, пожалуй. Ведро и раскладушку сразу заберем?
— Чего лишний раз бегать!
Лежащий откинул одеяло, товарищи как бы в шутку подняли его во весь рост. Рыбак обнял друзей за плечи.
— Пошли? — спросили его.
— Пошли.
И зашагали двое, удерживая третьего. На берегу свернули к стоявшим под березами «Москвичам».
— Дяденька-то… инвалид! — придя в себя, сказал мальчишка. — Ноги не ходят, а он — шутки шутит…
В жизни Петра Жидикина был момент, когда хотел оборвать все одним выстрелом. Лежал тогда в госпитале на Фонтанке. Заключение медики вынесли беспощадное: обречен на неподвижность. Пулей поврежден спинной мозг, как следствие — паралич ног с нарушением функций тазовых органов. Возвращаться в родную деревню на Тамбовщине не хотел. Люди в колхозе бедовали, бабушка с матерью тоже едва сводили концы с концами — картошки до весны и то не хватало. Им самим помощь нужна, а тут еще инвалид в доме, за кем уход требуется, как за дитем малым. Лучше смерть — поплачут на могиле да и успокоятся. Достал из вещмешка трофейный «вальтер», таил его от всех. Но не успел взвести курок, увидела медицинская сестра, кинулась на матроса с упреками, вырвала пистолет да, чтоб никто не видел и знать не знал, выбросила в Фонтанку.
Благодарил ее Жидикин после до конца дней своих. Появилась вскоре в палате Надя, и мир для него как бы перевернулся. С волнением ожидал Петр прихода девушки, переживал, если задерживалась. Входила, и светлело вроде вокруг, быстрее текло время, утихала боль.
Его Надя, Наденька, Надюша… Хрупкая и тихая, но какие открылись в ней силы, твердость характера, когда сдружились, соединили судьбы! Благодаря настойчивости Нади, ее терпению выйдет Петр Федорович из больницы и переживет самого себя на тридцать и три года. Дочку вырастит, внука дождется.
Сколько раз за эти трудные, но такие счастливые годы он будет возвращаться к тем дням, когда познакомился с ней! Оставался наедине и «выходил» по темной аллее к залитому солнцем больничному садику, видел ее семнадцатилетней: худенькая, в скромном ситцевом платьице, голова чуть наклонена к плечу…
Старшину второй статьи Петра Жидикина ранило в ночном бою. Почти три года служил он в подразделении торпедных катеров на Балтике, в 45-м отметил совершеннолетие. Чтобы попасть на фронт, подделал в метрике дату рождения. В ту памятную ночь в феврале сорок седьмого недобитые банды эстонских националистов, а их тогда еще немало укрывалось в лесах, напали на один из постов службы наблюдения.
Напала банда на пост внезапно, осветив мощными прожекторами. И эти прожектора надо было подавить прежде всего. Петр ударил по слепящему свету из пулемета. Погас один луч, следом другой, но и прорывающиеся осознавали опасность, засекли огневую точку. Острая боль в спине пронзила вдруг все тело старшины второй статьи, как бы рассекая его пополам. Сгоряча попытался подняться, подумав, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, вскрикнул от резанувшей мозг огненной вспышки и провалился в бездну…
Говорили, что за этот бой Жидикина представили к ордену. Навести справки было некому, а его самого след затерялся в госпитале. Два месяца Петр не приходил в сознание. В военно-морском госпитале Таллинна нейрохирург Петров сделал тяжелораненому операцию. На пенициллине только и удавалось старшине терпеть боли, какие терзали его, не утихая ни днем ни ночью. Петр не разговаривал, не шевелился. Воспаленный мозг воспринимал все: не то что шаги — полет мухи отдавался. Казалось, вбивают в него гвозди. Кричать бы, а кричать парень не мог — отнялся и язык. Жидикин терял сознание, возвращался в реальный мир, лежал в полузабытьи.
В один из обходов дежурный врач остановился возле кровати старшины, посмотрел на заострившееся лицо с провалившимися щеками, приоткрыл веки и позвал сестру:
— Отмучился моряк… Оформить документы, тело — в морг.
Женщина вяло расправила простыню, собираясь накрыть покойника. К смерти она притерпелась, воспринимала как что-то неизбежное. Взглянула напоследок молоденькому моряку в лицо и замерла: в уголках глаз у Жидикина стояли слезы. Одна, оставив мокрый след, тихо сползла по щеке на подушку.
— Живой… — выдохнула сестра и побежала за хирургом Петровым.
На ходу объяснила случившееся:
— Умер и умер, но гляжу — плачет! Слышал, значит, соколик, что о нем говорили, а откликнуться силушки нет…
Анатолий Васильевич присел на табурет у изголовья больного, по-прежнему не подающего признаков жизни.
— Прости, — сказал ему, — глупость сморозил врач. Он будет строго наказан. Ты лежи, лежи, силы копи. Много тебе сил понадобится. Вот и набирайся их… Губы у тебя иссохлись, жажда мучит. — Брови Жидикина дрогнули. — Понимаю, водицы попить бы. Некому догадаться, спешим все. Мы тебе на тумбочку сосуд поставим, а от него трубочку протянем к твоим губам. Так и держи во рту.
Через три дня новая беда: при утреннем медосмотре бросилось Петрову в глаза — губы у Жидикина что-то алые и вспухли. Кинулся к тумбочке, прикоснулся ладонью к стеклянной банке с водой и руку отдернул.
— Кипяток налили!..
Прибежала перепуганная нянечка, в слезах стала оправдываться. Всем наливает утром кипяченую воду, привыкли. Не подумав, и ему заодно налила…
— Вы же человека обварили! К тем мукам, какие он терпит, новые добавили. За такое под суд отдавать надо!
— Ох, голова моя с печное чело, а мозгу совсем ничего. Не по злому умыслу сделала, завертелась.
— Сиделкой возле него ставлю!..
Два года пролежал Петр Жидикин без движения. Два года и не разговаривал. Потом язык начал слушаться. Заучивал парень слова, как младенец, припомнил отца и мать, откуда родом. Казалось, с того света возвращался. Понемногу подчинялись ему руки, головой зашевелил. Лишь ноги оставались чужими — не то что передвигаться — встать на них не мог. Были они — мог дотронуться, пощупать, и не было их: так, два чурбака.
Война закончилась, и боль сглаживала горесть общая — не он один оставался на госпитальной койке. Оплакивали в домах матери и вдовы погибших, приноравливались к жизни покалеченные. Много их, безногих и безруких, немых и слепых, страдало и мучилось. Отстраивались города и села, а эти люди, в большинстве молодые, вели свой отсчет времени, свою знали цену мирным дням. На фронте солдат надеется на лучшее, что уцелеет, а коль смерть, то сразу. Но другой выпал жребий — не повезло, считали. А жить надо было и не поддаться горю. И не все устояли в тоске и одиночестве. Сколько странствовало в пассажирских поездах, сколько сидело на базарных площадях, на улицах, у самых ног спешащих