дне – но у всего этого тоже есть причины, не до конца понятные. Со временем принялись ворошить прошлое, выискивая, на кого бы возложить вину, и спустя годы сошлись на Китае, извечной «желтой угрозе». За каждым проявлением Кризиса видели его происки. Но в одном все с самого начала были единодушны: такого тяжелого кризиса не знали с восьмидесятых – нет, со времен Великой депрессии, – а потом стало и вовсе не до сравнений.
Верхушка спряталась за запертыми дверями, затаилась, пережидая тяжелые времена. Когда стали закрываться магазины, заказывали товары издалека, по заоблачным ценам. Люди среднего достатка затянули пояса, стали охотиться за скидками, все, что можно, сокращать, сжимать, урезать – больше никаких поездок, никаких развлечений, чем дальше, тем меньше. Те, кто жил от зарплаты до зарплаты, покатились по наклонной, считая потери: сначала лишались работы, потом жилья, потом достоинства. По всей стране людям нечем было платить за квартиры, что ни день, кого-то выселяли. Появились фотографии: мебель, бесцеремонно выброшенная на тротуар; целые семьи жмутся друг к другу на диванах, стоящих возле домов, а прохожие смотрят, как хозяева меняют замки. Тут и там выгоняли на улицу должников, пустели целые районы.
«Коррективы» – так вначале называли это в новостях, как будто времена всеобщего достатка, когда люди не голодали и имели крышу над головой, были ошибкой, а теперь восстанавливалась справедливость. В Хьюстоне очереди за бесплатной едой растягивались на целые кварталы, в Сакраменто нужно было отстоять час за банкой фасоли и парой пачек крекеров. В Бостоне люди ночевали в церквях, а с утра на улицах появлялись новые бездомные.
Вскоре начались уличные выступления. Забастовки. Шествия, мирные и с насилием. Разбитые витрины, мародерство, поджоги: гнев и отчаяние выплескивались наружу. Полиция, вооруженная до зубов. По всей стране повторялось одно и то же, отличаясь лишь по накалу. Маргарет смотрела, как мало-помалу пустеет Нью-Йорк. Те, у кого где-то еще был дом или родня, уезжали – выкручивались, скидывались на дорогу. Те, кому бежать было некуда, тоже пропадали, но по-своему – прятались, отсиживались или погибали. Под крышами покинутых домов запели птицы. «Экономический кризис», объясняли в газетах, а позже, когда затронуло не только экономику, когда люди начали терять самоуважение, смысл жизни, желание вставать по утрам, упорство, веру в другую жизнь и память о ней, надежду на лучшее, – в ход пошли другие фразы. «Наш затяжной общенациональный кризис», повторялось в заголовках, а вскоре даже слова стали экономить: Кризис, и все. Единственная доступная роскошь – заглавная К.
В университете занятия стали переносить, потом отменять. Общежитие затихало на глазах – родители забирали детей домой. От родителей Маргарет поступали невеселые вести: неоплачиваемый отпуск на заводе, пустые полки в магазинах. У меня все хорошо, уверяла Маргарет, я остаюсь, все в порядке, за меня не волнуйтесь. Осторожней там. Я вас люблю. А положив трубку, прочесывала коридоры общежития, ища, чем бы разжиться из мусорных пакетов. Одежда, обувь – даже если велика, все равно сгодится. Одеяла, книги, ополовиненные пачки печенья. Почти все комнаты были заперты, доски объявлений вытерты дочиста, лишь на одной нацарапано черным: «ВСТРЕТИМСЯ ПО ТУ СТОРОНУ». Маргарет провела пальцем по буквам: несмываемый маркер.
Спустя три недели в коридоре общежития ей впервые встретилась живая душа – Доми. Они вместе ходили на курс «Марксизм и литература двадцатого века» – в те еще времена, когда были занятия. Изысканная, многоопытная Доми, с подведенными глазами – стрелки будто рвутся в небо. Доми, от слова «доминировать», сказала она как-то, выгнув бровь. Сейчас, без подводки, глаза у нее стали огромными, совсем детскими – взгляд кролика, а не ястреба.
Здесь еще кто-то есть – значит, не я одна такая чокнутая! – говорит Доми. Идем. Пора.
У Доми был бывший, а у него девушка, а у той сестра с трехкомнатной квартирой в районе Дамбо. Теперь они жили там вшестером: сестра со своим приятелем в одной комнате, бывший с девушкой – в другой, а в гостиной – Доми на диване и Маргарет в спальнике на полу. Гостиная была такая маленькая, что когда они протягивали в темноте руки, их пальцы сплетались.
Все это Маргарет рассказывает Чижу в темном особняке, разматывая катушку с проводом, снимая красную изоляцию, под которой блестит медь. Движения ее быстры и отточенны, смотреть на нее все равно что наблюдать за работой часовщика. Чиж сидит напротив нее, обхватив колени, завороженный ее рассказом, ее руками. За окнами, затянутыми черной пленкой, в разгаре утро, Кризис давно позади, город ожил, а в комнате, где светит тусклая лампа, – островок тишины. Они сидят вдвоем в замкнутом мирке, прислушиваются.
У сестры с квартирой – одной из немногих счастливиц – до сих пор была работа. Работала она в мэрии – отвечала на звонки, выясняла, что нужно людям. А нужны им были жилье, продукты, лекарства, а заодно утешение и поддержка. Чем она могла им помочь? – добрым словом, обещанием передать их просьбы по нужному адресу. Дать другие номера, куда можно обратиться. В окна мэрии, бывало, летели кирпичи, а то и пули. Столы вскоре пришлось сдвинуть подальше от окон. Друг ее работал охранником в опустевшем небоскребе в центре Манхэттена, когда-то там бурлила жизнь и было целых три группы лифтов: одна для нижней половины, другая для верхней плюс скоростной лифт на последний этаж. Теперь всех сотрудников отправили по домам – кого в бессрочный отпуск, кого и вовсе уволили, и он обходил коридоры – восемьдесят этажей брошенных комнат. Там были компьютеры, удобные кресла, кожаные диванчики табачного цвета. Тем, кто сидел на них когда-то, доступ в здание был закрыт, а те, кто всем этим владел, отсиживались в своих домах на Лонг-Айленде, в Коннектикуте, в Ки-Уэсте – пережидали Кризис. Однажды, когда все остались совсем без денег, а есть хотелось, он пробрался наверх, стащил ноутбук, продал и приволок домой девять пакетов, набитых всякой снедью, таких тяжелых, что на ладонях у него остались отметины. Продуктов им хватило на две недели.
Бывший парень Доми и его девушка хватались за любые подработки: заколачивали окна разорившихся фирм, грузили в машины вещи тех, кто бежал из города. Он был коренастый крепыш, бритый наголо, она – рыжеватая, шустрая, оба легкие на подъем. В Куинсе закрылся склад – то-то они порадовались: целый месяц грузили на теплоход ящики и получали деньги, пока корабль не уплыл то ли на Тайвань, то ли в Корею, они не знали куда, – а склад стоял пустой и гулкий, и длинные солнечные лучи вспарывали пыльный воздух. Когда никакой работы не подворачивалось, они прочесывали улицы, искали, что бы сдать на переработку.