Читать интересную книгу Дети Арктиды. Северные истоки Руси - Александр Тулупов

Индоевропеец не знал «текущей», проточной, воды, он не ощущал, что ее может быть много, он не оседал по берегам рек, он их лишь «пересекал», в реконструкции индоевропейского языка нет слова, означающего «плавать», но есть глагол «per» в значении «пересекать водную преграду», он даже не знал рыбу, не было ее в его словаре. И, разумеется, он не мог знать, что такое «мыльня, мовня», она же баня, он вообще не мог ничего сооружать на берегу реки, в исконно русском месте для русской бани. Он поил свой скот из корыта или чана, и оттуда все индоевропейские водные процедуры. Римские термы это по сути большой чан, потому и воду там не меняли, потому и Галлен не советовал ходить в термы со свежими ранами, ибо это часто приводило к гангрене.

Облагороженное корыто, ванна, чисто европейское изобретение, причем в начале своем вода в ней также не менялась, а лишь доливалась, и в ней не было даже донного слива, а душ, то есть проточная вода, стал применяться лишь в XX веке. Само английское «bath» в первоначальном значении «корыто», итальянское «bacino», французское «bassine» — «таз». Есть странная на русский взгляд мелочь во многих голливудских фильмах, когда герой или героиня вылезает намыленный из ванны и… вытирается полотенцем. Это не прокол сценариста или режиссера, это в подкорке и того и другого, видимо, с тех самых времен, когда намыливали себя жиром ли, маслом ли, салом ли, и далее обтирались либо скоблились.

До сих пор «чисто английское» — раковина с затычкой и манера мыться не под струей воды, а из фарфорового «тазика». Надо ли говорить, что в России на такой хитроумный «аглицкий манер» желающих мыться мало, но у нас тоже есть свое, «чисто русское» — рукомойник, до сих пор популярный дачный умывальник с пимпочкой. Разница между английским умывальником и русским рукомойником в разнице стоячей и проточной воды, в пропасти мертвой и живой воды, в разрыве стереотипов поведения оседлой жизни земледельца и кочевнической скотовода.

Такой же системный разрыв и в отношении к стихии огня. Русская печь также уникальна в индоевропейском мире, как и русская баня, уникальна своей фундаментальностью. Она не только грела и кормила, на ней спали и в ней даже мылись. Русская печь свободно вмещала внутри двоих взрослых, а наверху спали четверо, это было фундаментальное сооружение и в пространстве, и во времени, на ней рождалось и умирало не одно поколение, изба сгнивала меняли венцы, изба сгорала, строили новую, но печь стояла. Очевидно, что такое сооружение мог позволить себе только земледелец, крепко привязанный к земле, месту, пространству, к Традиции[21]. Русская печь, возможно, есть самое «традиционное», непоколебимое в земледельческой традиции.

Индоевропеец не знал и не мог знать ничего подобного, в его кочевой жизни годился только открытый очаг, самый примитивный и самый мобильный огонь еще со времен неандертальцев. Для индоевропейца открытый очаг тоже есть свое самое «традиционное», которое он пронес сквозь века и сохранил до сих пор в своем любимом камине, все тот же походный костер, но в камне и с трубой, непременный атрибут любого мало-мальски приличного европейского или американского дома. Даже огромные средневековые замки и королевские дворцы отапливались только очагами или каминами, тогда как Зимний дворец отапливался печами. В России камин, конечно, знали, но это было очередное дворянское подражание своим старшим индоевропейским братьям. Современная мода на походные костры — лишь очередная европейская новомодная блажь и больше для антуража, декора, чем для пользы.

Традиция огня это еще и традиция пищи, очаг идеально подходит, чтобы жарить, коптить мясо, что есть определяющее в культуре питания скотовода, русская печь может лишь варить, парить, томить «щи да кашу, пищу нашу». В русском языке нет слова, прямо соответствующего немецкому «braten», английскому «fry» или «grill», первоначально «жарить» означало печь на жару, но никак не на открытом огне. Растительная и молочная пища вообще не терпит жарки, и жареная картошка это тоже чисто европейское изобретение, в России картошку только варили или запекали, жарить научились только тогда, когда появились керосинки, газовые плиты, тоже все чисто индоевропейские изобретения.

Почему у немцев такие замечательные дороги и автомобили, а мы не научились делать ни того, ни другого? Хотя и сделали ракету и проложили дорогу в космос? Дороги — это системная проблема и потребность всей системы человеческого общества, и она никак не связана с интеллектом или трудолюбием каких-либо его членов. Для земледельческой системы, основа которой оседлое родовое общество, дороги не являются жизненно важной и необходимой структурой. Грубо говоря, земледелец и его род и не одно поколение рода может прожить и не выезжая из деревни. Разве что в соседнюю деревню за невестой или на ярмарку за сапогами, но это не та цель, из которой можно сделать стратегическую проблему. Для скотоводческой системы, основа которой всегда было кочевничество, дороги, пути, по определению есть системная структура. Кочевник существует больше в пространстве, земледелец во времени, и для того, чтобы иметь пространство, скотоводу-кочевнику нужны линии. Чтобы иметь пространство, надо быть в движении, и индоевропеец со времен исхода, или изгнания с Севера, уже не может остановиться. Инерция стереотипа переходит в инерцию мышления, и когда индоевропеец слез с коня и колесницы, он придумывает велосипед, автомобиль, паровоз, самолет — все для того, чтобы «per», «пересекать». И в этом ему не было и не будет равных, и это еще раз показывает, что германская раса с «мерседесами» и автобанами — это сливки и соль индоевропейской, или, как они сами любят себя называть, индогерманской расы.

У русского никогда не было «индогерманской» потребности скакать на коне и иметь колесницу, поэтому у него и не будет немецких дорог и «мерседесов», и даже лучшее, что он попытался сделать, «ВАЗ», имеет индоевропейское происхождение. Но русский сделал другое, совершенно другое, он сделал ракету, и он проложил дорогу к звездам. Но разве индогерманец не мог сделать это первым, как тот же автомобиль или паровоз? Конечно, мог, он не глупее, и руки у него растут правильно, даже правильнее, но беда его в том, что для этого нужен другой источник воли и другая жажда. Помните у Розанова — «откуда это у нас, совсем не христианская тяга к звездам?», может, потому, что все наши боги от Солнца и мы его внуки, Даждьбожьи.

* * *

Следующая «дьявольская мелочь», педерастия, не менее наглядно подтверждает различные истоки скотоводческой индоевропейской и земледельческой русской традиций. Для Запада это всегда было неотъемлемым «грехом», хотя греховность — уже христианский ярлык. Вспомним древних греков, средневековых рыцарей и их оруженосцев, тех же монахов, у них это было обычным, а значит, естественным явлением. Сейчас в Европы законодательно (!) разрешены гомосексуальные браки, и дело не в морали или этике, дело все в чисто кочевническом генотипе и стереотипе поведения индоевропейца, в их педерастическом «коллективном бессознательном». Кочевник, скотовод, воин, всегда в своем «походном» существовании испытывал недостаток женщин, его половая агрессия вынужденно меняла ориентацию, и за тысячи лет блуждания по Евразии у индоевропейца это засело уже в подкорке. Для русского, для земледельца, в жизни которого женщин всегда было больше, чем мужчин («потому что на десять девчонок» по славянской статистике «девять ребят»), это явление чуждое, просто экзотическое. На Руси о содомском грехе узнали из Библии, а первые упоминания о нем появляются в русских источниках лишь с XV–XVI веков, причем зараза проявляется именно с проводниками ветхозаветной традиции, духовенством. Историк Н. Гальковский в книге «Борьба христианства с остатками язычества Древней Руси» (1916 г.) указывает, что «Уставы преп. Евфросина и преп. Иосифа Волоцкого запрещают допускать в монастырь подростков мужеского пола», и откровенно сообщает, что «этому ужасному пороку был подвержен даже глава русской церкви митрополит Зосима… и близкие царскому двору люди». Ворота педерастии открываются, как только прорубается окно или дыра из Европы: «Со времени Петра Великого противоестественные пороки не подвергаются общественному обличению, как это было в эпоху Грозного. Очевидно, более просвещенное русское общество гнушалось столь низкого порока, хотя слабости относительно седьмой заповеди водились за многими, в том числе за самим Великим Преобразователем. Необходимо отметить, что все высказанное обличителями пороков русского общества должно быть относимо прежде всего к высшему слою русского общества и к жителям больших городов, особенно Москвы». Но индоевропейская революция первого императора и главного педераста затронула только первую и вторую касту: «Народная словесность свидетельствует, что наш народ чрезвычайно высоко чтил и чтит нравственную чистоту и верность»; «народная жизнь свидетельствует, что нравственное начало всегда было сильно и крепко у русских людей».