«До сих пор (и по сей день! Ну почему мы такие косные существа?) люди принимали знаки за вещи, проявления — за причины и заимствованные знаки — за опыт; довольствовались поверхностью, не проникая в существо вещей».
Современно звучат эти слова. Детям в первую очередь нужен личный, собственный опыт миротворчества, а вовсе не заимствованные знания. Глядя на игрушечного мишку, они не смогут изобразить «медведя в движении». Мы толкаем их на путь лжи. Настоящий медведь, увиденный в зоопарке, тоже не может быть «наглядным пособием» по рисованию. Впечатление — единственный импульс, который побуждает к творчеству, а вовсе не «осмотр объекта».
Но вот что еще было сказано более ста лет назад Уильдерспином.
«Основное положение школ для маленьких детей — любовь». Только дети, воспитанные, взращенные в любви, могут быть свободными творцами. Тогда их творчество созидательно и направлено на духовное совершенствование. Почему эту банальную истину до сих пор не дано понять нам, людям конца двадцатого века, имеющим страшный опыт войн и геноцида?!
«…Преподавание, которое лишь по видимости представляется несерьезным, должно помочь детям овладеть навыками внимания и размышления, из которых проистекают благодетельные следствия. Начальные же школы, наоборот, ослабляют душевные силы, заставляя детей наполнять свою память чужими суждениями, часто непонятными для бедных крошек. Ничто не побуждает их к самостоятельному мышлению, и это-то и есть настоящее зло, порождающее самые грустные последствия».
Зачем же мы творим это зло?! Зачем наполняем детские головы чужими суждениями, когда их собственные неисчерпаемы по глубине и осмысленности?
— Чик-чирик! — Сказала мама.— Чик-чирик! — Сказал отец.Но сыночек был упрямым:— Чики-рик! — Сказал птенец.— Чики-рик! — Сказала мама.— Чики-рик! — Сказал отец.Но сыночек был упрямым:— Чик-чирик! — Сказал малец.
К счастью, многих детей так же трудно переупрямить, как птенца из стихотворения семилетней Люси.
— Специально водила своего в зоопарк. Уж стояли у этого слона вонючего битый час. Вернулись, говорю: «Видел слона? Теперь слепи». Ни за что!
— Ас моей ходили на «Золушку», так она вместо Золушки вылепила какую-то коляску из скорлупки.
— Может, это была карета, в которой Золушка ехала на бал?
— Да какая карета из скорлупы!
— А мы ходили в музыкальный музей, все инструменты пересмотрели, вернулись — так мой нарисовал веник. Спрашиваю, где ты там веник-то видел? В туалете, отвечает. Так веник у нас и дома есть, стоило в такую даль за веником тащиться? А у нас не такой, говорит, у нас как зубная щетка, а там, как помело Бабы Яги. Еще и Бабу Ягу пририсовал, прямо как назло.
— А моя в детском саду никак не хочет рисовать. Дома от рисования не оттащишь, все какие-то фантики рисует, а что надо, что велят — ни в какую. Задубенит — и всё.
— Я уж его и в ботанический сад, и в дендрарий, куда только не водила, а он — ракеты да пушки!
— Лето провели у моря, каждый день, как на работу, на закаты выходили. Купила краски — нарисуй, нет, малюет не пойми — не разбери.
Это беседа родителей. Пока малыши занимаются, взрослые делятся общей бедой — у них упрямые дети!
Смотрят же они, взрослые, по телевизору «Выставку Буратино», «В гостях у сказки» (я бы ее назвала — «В когтях у сказки»), и там — «Какие поделки, какие картины!».
Чужие лавры никому не дают покоя. И родителям, и нашей администрации.
— Где результаты вашей деятельности?! — обращается ко мне завклубом. — Пора менять форму работы. Устройте выставку-продажу: поделки из глины, картины, рисунки, родители внесут деньги, и эти деньги перечислим в Фонд мира. Чтобы дети знали, чтоо они приносят пользу.
Результаты нашей деятельности — в самой деятельности. А вот «результаты деятельности завклубом» выразились в том, что она объединила группы детей разного возраста в одну.
Для меня это оказалось новостью. Решив, что родители что-то перепутали, я развела детей по классам.
— Вы бы хоть научились смотреть в расписание, — завклубом пришла ко мне на урок и отчитывала меня перед детьми.
То, что в каждой группе детей — свой микроклимат, что это не механический набор, а живой организм, коллектив, ее не интересовало.
Я попросила отложить разговор на потом, после занятий.
— У нас нет денег, чтобы платить за группу в десять детей. Отныне у нас будут группы из 15–17 детей.
— Буду работать бесплатно, но с теми группами, как они были сформированы в начале года. Мой заработок покроет недоимки. Завклубом посмотрела на меня как на тяжелобольную.
— Мне придется уйти, — сказала я Борису Никитичу. — Невозможно работать с объединенными группами.
— Только плохая мать может уйти от детей, когда ее не устраивают жилищные условия, — сказал Борис Никитич.
И я решила терпеть. Приспособиться, но не бросать детей.
Пластилиновая учительница
— Давайте слепим, как мы сидим за столом и лепим!
— И слепим что мы лепим!
— А мы то лепим, что мы лепим, что мы лепим!
…Сами придумали, и сами же покатываются — впервые, может быть, столкнувшись с явлением многослойной игры, с взрослой рефлексией: я думаю о том, что я думаю, что я думаю…
— Мы слепим то, что мы лепим, но откуда мы знаем, что слепим, пока не слепим?
Чтобы материализовать предмет обсуждения, ставлю на стол коробку, вверх дном. Коробка из-под печенья — безусловно стол. Дальше накатано — стулья, на стульях — кто? Мы сами! А как нам изобразить самих себя? В рисунке ребенок умеет передать характерное (естественно, по-детски), а вот как это сделать в скульптуре? Дети не чувствуют соотношения масс и глубин, чем в значительной мере определяется характер в скульптуре. Но идея завладела детьми, назад ходу нет.
Долго спорим, кто кого лепит. Наконец разобрались — попарно, бесхозной осталась я.
— Ничего, не волнуйтесь, — сказал мальчик Женя, с редкими мелкими зубами, — я быстро леплю. Я успею и эту, как там ее…
— Юлю, — подсказываю.
Дети быстро забывают, как кого зовут.
— Да, Юлю сделаю, потом вас. Уложусь.
Женя очень серьезный человек. Его воспитывает дедушка. Дедушка просвещает Женю по части мировых проблем, так что в воображаемое путешествие по Франции Женя с нами не поехал — там Миттеран. Вот к Марше — пожалуйста. В Италию тоже не пожелал — страна НАТО.
При всем видно, что он не детсадовский, а именно домашний дедушкин ребенок. Лексика, манера поведения — стариковские, обстоятельные.
Дети, кажется, впервые всматриваются друг в друга. Это их веселит. Я пытаюсь пояснить, как устроены глаза, как — уши, показываю на большой глиняной болванке, как пальцами вдавливать глазницы — ямы для глаз, как ущипнуть пластилин, чтобы появился нос. Все это для них большая новость. Прежде, в пять лет, они ограничивались цветными точками и черточками, а теперь выросли и уже могут лепить, как настоящие взрослые скульпторы. Поначалу выходят сплошные носатые профили. И сходства никакого. Но, может, спасут прически, цвет глаз? На глаза идет бисер. Он цветной, каждый может выбрать свой цвет. С бисером пошло веселей. На одежду пустили фантики, тоже не любые, под цвет.
Кое-как усадили друг друга на стулья. Осталось последнее — слепить то, что лепит визави.
— Ты что хотел сделать? — спрашивают друг друга. — Мащинку бы схотел?
— Схотел. Или пирамиду.
— Пирамиду — с ней возня, давай машинку лучше.
— А на цветок согласишься?
— Нет, я их не умею. Я умею змею.
— Змею — что! Выкатишь, а потом такую штучку в рот.
— Язык?
— Жало!
— А ты куклу за меня лепи. С закрывающими глазами. И чтоб «мама» говорила.
— Как же я пищак влеплю?
— Пищик не надо, я сама за нее скажу «мама».
— Крокодила сделать?
— Нет, крокодила я боюсь. Лучше мышку.
— У нее хвост тонкий, я его не могу.
— А ты все слепи, а хвост я сам приделаю.
Женя меж тем добрался до меня. Смотрит изучающе.
— Если я вам уши большие вылеплю, вы на меня не обидитесь?
— Нет.
— Так хочется большие уши сделать! — говорит Женя мечтательно.
— У нее и ушей нет, — заявляет Аня.
— У всех есть уши.
— Где ты видишь? — спрашивает Аня с вызовом.
— Они под волосами, вон кругляшки топырятся.
Насчет ушей Женя зря — уши у меня вовсе не топырятся, только на фотографиях годовалого возраста они действительно торчат на круглой, почти без волос, голове. Может, Женя смотрит в глубь десятилетий?
— Просто хочу сделать посмешней, вот и все, — говорит он и прилепляет к пластилиновому шару по варенику. — Остальное будет, как в жизни, — утешает он меня.