— Но вы ничего не говорили мне об этой поездке… И даже не спросили моего согласия, — сердито замечает Мэри.
И эта — туда же! Похоже, тут все — мои начальники, один я — подчинённый.
— Послушайте, дорогая, я не считаю нужным испрашивать заранее вашего согласия, когда речь идёт об исполнении вами служебных обязанностей.
— Это не входит в мои служебные обязанности. Вы опять хотите меня впутать в какую-то историю…
— Это именно ваши служебные обязанности. Вы сопровождаете меня в качестве секретарши и ничего больше!
На сей раз её раздражение передалось и мне. Мэри бросает на меня испытующий взгляд и произносит уже более мягким тоном:
— Хорошо, посмотрим… Но имейте в виду…
— Да, да, я буду иметь в виду всё, что нужно, только оставьте меня одного, мне ещё кое-что надо сделать.
Она с сердитой гримасой уходит.
Чуть позже её место в кабинете занимает Бенет.
— Я отправил этого… — рапортует он. — Сговорчивый оказался…
— Молодые люди всегда бывают сговорчивыми, когда можно уклониться от службы в армии, — замечаю я.
— Я тут кое-что сочинил насчёт Адамса. — Бенет достаёт из кармана несколько напечатанных на машинке сложенных листков. — В субботу вечером он очень разговорился…
— Вероятно, воодушевлённый своей победой над вами…
— Пожалуй, да, — неохотно признаётся мой помощник. — Вообще он стал болтлив и тут наболтал такое…
— Подчеркните это.
— Я подчеркнул.
— Тогда посылайте без меня. Сейчас у меня голова занята другим. У меня, дорогой, такое ощущение, что начинается последний раунд.
— Это ещё ничего не значит.
— Многое значит, многое! Прикажите Старому подготовить новый канал… И следить за тем, что происходит на вилле.
— Что ещё?
— Всё остальное не зависит ни от вас, ни от меня. Всё остальное в руках этой старой капризной дамы — Судьбы.
Глава 8
С глухим равномерным постукиванием, свидетельствующим о совсем небольшой скорости, «Восточный экспресс» движется в полумраке весенней ночи. И поскольку я не люблю неясности, я опускаю занавеску на окне, вытягиваюсь как есть, в одежде, на мягкой полке и покорно отдаюсь покачиванию в ритме колёс.
Дверка между двумя купе открыта, и в её прямоугольной раме, как на картине, видна пышная фигура моей секретарши, возлежащей в своей обычной, не слишком целомудренной позе, на нижней полке в соседнем купе и углубившейся в чтение, очевидно, какого-то детектива.
— Вы читаете детективные романы? — спрашиваю я, чтобы отогнать от себя сон.
— Раньше читала. А теперь лень. Она откладывает книгу и смотрит на меня своими тёмными глазами.
— Помнится, был роман «Убийство в Восточном экспрессе»…
— Причём тут это? — спрашиваю я.
— При том, что мне сейчас захотелось увидеть вас на месте убитого.
— Будет и это, — охотно соглашаюсь я. — Хотя и не сейчас. Вы, как любительница латинских изречений, наверное, не забыли, что, как говорится, все мы смертны.
— Но не все заслуживают, как вы, насильственной смерти.
— Смерть редко бывает добровольной, она почти всегда бывает насильственной, — замечаю я философски. — Даже когда мы умираем в своей постели.
— Иногда мне кажется, что я могла бы добровольно закрыть навсегда глаза. Просто так, от усталости и отчаяния.
— Держу пари, что такие мысли приходят вам в голову главным образом когда вы перепьёте… А мне хочется жить! Мне по-настоящему хочется жить. И притом — хорошо!
— Вы считаете, что вы можете жить хорошо? — поднимает брови Мэри.
— Хорошо по моим понятиям, а не по вашим, дорогая.
— А что составляет ваш идеал счастливой жизни?
— Всё самое обычное… В нём нет ничего, что произвело бы впечатление на возвышенные натуры вроде вашей.
— И всё же?
— Ну, например, чтобы я мог войти в кабинет посла, как сегодня, и когда он начнёт меня высокомерно поучать, иметь удовольствие сказать ему: «Вот что, старичок, продолжите свою тираду в коридоре, поскольку я только что назначен на ваше место и кабинет в данный момент мне нужен!»
— Мелочные, смешные амбиции… — поджимает губы секретарша. — Вы мечтаете стать послом.
— Чепуха. Я мечтаю утереть нос какому-нибудь послу.
— И это тоже мелочно. Вы напоминаете мне моего младшего брата, заветной мечтой которого было стать хорошим боксёром…
В этот момент в мою дверь легонько постучали. Я открываю, предварительно захлопнув дверку в соседнее купе.
Как я и ожидал, входит проводник. Человек лет пятидесяти, с изборождённым морщинами лбом и какими-то погасшими глазами, которые стараются не смотреть на меня и вообще мне не нравятся.
— Вас кто-нибудь видел? — спрашиваю я. Тот качает отрицательно головой:
— В коридоре пусто.
— Садитесь, — говорю я и отодвигаюсь к окну, чтобы освободить для него место.
Но проводник продолжает стоять, слегка покачиваясь в такт движению поезда.
— У меня для вас новости от Старого, — говорю я. — Он тревожится за вас.
— Я сам больше тревожусь за себя, — глухо отвечает проводник.
— Есть основания тревожиться?
— Меня задержат. Это вопрос нескольких дней… может, и часов.
— Почему вы так думаете? — участливо спрашиваю я.
— По всему. Уже два раза проверяли мой багаж по дороге на Свиленград. Раньше этого никогда не делали.
— Раньше не делали, а теперь — контрабанда наркотиков. Искали гашиш или что-то в этом роде.
— Искали не это, — упрямо возражает проводник.
— Если бы искали что-то другое, то не рылись бы в вашем багаже, а ощупывали бы ваше бельё, шов за швом каждую складочку вашей одежды. Вы должны бы понимать в таких делах…
— А то, что за мной постоянно ходит человек, подслушивает, о чём я говорю с приятелем в кафе, что следят за мной даже тут, в вагоне?
— Вы просто переутомились, и у вас нервное истощение, — сочувственно отмечаю я.
— По-вашему, я фантазирую.
— Нет, но вы всё толкуете превратно. Депрессия всегда связана с беспричинным страхом, а для беспричинного страха ищут оправдания и причину.
— Извините, но я не ребёнок.
— Поймите, если бы вас действительно серьёзно подозревали, то прежде всего постарались бы вас не спугнуть раньше времени. Проверки на таможне, открытая слежка — всё это может помешать осуществлению их планов, если у них относительно вас есть серьёзные планы, потому что вы испугаетесь и с первым же рейсом сбежите в Стамбул.
— Легко вам рассуждать, вам ничего не грозит, — продолжает стоять на своём проводник. — А мой арест, может, вопрос нескольких часов.
Он снимает тёмно-коричневую форменную фуражку и вытирает ладонью уже лысеющую голову. Потом снова начинает говорить, сначала глухо и устало, затем всё более сердито.
— Пять лет играть с огнём… «Передай это… Перевези то»… Туда-сюда, туда-сюда… И пять лет Старый и все вроде вас сулят мне, что переправят меня за границу… А я всё езжу, и верёвка всё туже затягивается вокруг моей шеи, меня того гляди схватят, а вы все мне поёте одну и ту же песню, и всё откладываете, все обманываете меня… Только у меня уже терпенья нет… Говорят вам, нет у меня больше сил!
— Ну что ж, идите и чистосердечно сознайтесь во всём, чтобы вам смягчили приговор, — заканчиваю я вместо него.
— Я такого не говорил, — вздрагивает проводник, но по выражению его лица видно, что если он этого и не произнёс, то во всяком случае думал об этом. — Я хочу, чтобы сняли с меня этот груз, и больше ничего! Чтобы вы сдержали обещание! В конце концов, есть дипломатическая почта, используйте её!
— Когда нам нужна дипломатическая почта, мы ею пользуемся. Когда нам нужны вы, прибегаем к вашим услугам. К вашему сведению, дипломатическая почта посылается очень редко, и вообще это касается нас, а не вас.
— А вопрос о моей жизни? Это тоже только меня касается?
— Да… У вас глубокая депрессия, — вздыхаю я, словно врач, установивший, наконец, неутешительный диагноз. — И ничего, кроме депрессии, вам не угрожает. Но поскольку она сама по себе представляет опасность, мы действительно хотим сдержать своё слово, это будет ваш последний рейс. Вы довольны?