Читать интересную книгу Из блокнота в винных пятнах (сборник) - Чарльз Буковски

В «Вонзе» сравнительно пусто, рабочие еще не подтянулись со своих работ. Беру тележку, решаю прихватить еще кой-чего, раз уж мне туалетная бумага нужна. Выкатываю из-за угла, и вот она: высокие каблуки, короткая юбочка, белая блузка, все волосы подобраны к макушке. Юбка не просто короткая и узкая, а с каждого боку у нее еще и по разрезу, вверх уходят. Колготки украшены ложным верхом, потемнее, как будто они старомодная пара нейлоновых чулок, какие женщины, бывало, носили, когда были женщинами. Но на самом деле это колготки. Часть потемней можно видеть у верха разреза, проделанного в юбке. Ей 38, лицо довольно уродливое и глупое, две жемчужные сережки болтаются на длинных толстых цепочках, щеки ввалились, рот маленький, плоский и тупой, но она высока ростом, и тело у нее движется, а в разрезы видны бедра, и она нагибается взять банку супа, и какой-то миг я вижу край ее трусиков. Она выпрямляется. Знает, что я наблюдаю, но ничем не выдает. Я хожу за нею всюду, стараясь не слишком бросаться в глаза. Юбка у нее белая в розовую полоску. Эти цвета проскальзывают мне в мозг. Зачем ей эти разрезы на юбке? – спрашиваю я себя. Не могу ответить на этот вопрос. В отделе мяса я рядом с ней. Она стоит над бараньими отбивными, пялится на них.

– Прошу прощения, – говорю я.

Она смотрит на меня, но не прикладывает никаких усилий заговорить. Глаза у нее никакие, порожние.

– Прошу прощения, – повторяю я.

– Да, – говорит она.

– Вы не секретарша Генри Миллера?

– Генри Миллера?

– Да, он писатель.

– Нет, я не его секретарша.

Она отворачивается и снова смотрит на бараньи отбивные. Рука у меня словно не прикручена к моей воле. Чувствую, как она перемещается к ближней ягодице, и не могу ее остановить. Рука легонько падает на булку под этой юбкой в розовую полоску, и пальцы мягко щиплют, затем отпускают. Я укатываю свою тележку прочь. В пяти проходах останавливаюсь и оглядываюсь. Она по-прежнему над бараньими отбивными, но лицо у нее – ярко, пылающе алое. Я больше не смотрю. Подкатываю к кассе расплатиться. Туалетная бумага есть, а также банка рагу с отварной маринованной солониной. Очередь не длинная. Скоро я оказываюсь снаружи и покупаю «Л.-А. Таймс». Нужно проверить результаты скачек. Я сворачиваю к востоку на Оксфорд и пешком иду домой. Сестры Долли заняты – задергивают лиловую штору. Дело к ночи. Мне удается попасть к себе в квартиру, ни с кем не заговорив. Вешаю туалетную бумагу и растягиваюсь на зеленой тахте. Там передо мной только потолок. Жизнь писателя невыносима.

Однажды я пошла на вечеринку, рассказывала мне она, и мне был пиздец. Я заснула, а пришел этот парень со своей девчонкой, и у него с собой был бутылек черепахового жира. И они вдвоем подняли меня с пола и переложили на кровать, лицом вниз, и она держала черепаховый жир, а он – свой хер, плюс оба они клали меня на кровать, а я хррр такая, понимаешь… Спала я.

И вот она раздвинула мне одну ногу в одну сторону, а он другую в другую, и берет свой черепаховый жир и обмазывает им мне всю пизду. И я от этого немного проснулась, я такая хррр, устала, я сплю… а он меня не слушает, поэтому вставляет в меня хер и принимается меня ебать, только у него все время размягчается… потому что он никого не еб всю ночь. Он первым с себя все снял, но только напивается и в драку ко всем лезет, он никого не ебет, потому-то и решил, что выебет меня, потому что я сплю.

И вот он размазывает по моей пизде этот черепаховый жир и начинает меня ебать, а подружке своей говорит:

– Дай мне еще черепашьего жира, ей еще немного нужно, – а она отвечает:

– Милый, тебе уже хватит. – А он говорит:

– Нет, дай еще, – и еще больше меня намазывает, и снова принимается меня ебать. И у него все опять там размягчается, и он говорит: – Давай еще черепашьего жира, – а она отвечает:

– Милый, достаточно, – и он его у нее забирает и еще мажет, и еще меня давай ебать, и все у него по новой опускается, и они опять и опять этот номер разыгрывают.

Наконец он уже просто в меня толкается мягким хуем. И больше уже ничего ни от чего не отличишь… я к этому времени проснулась, а там все в этом черепашьем жире… то есть он по нему просто скользит, понимаешь. А я такая просто ых ых ых, а он ыммм ыммм ыммм, а она говорит:

– Милый, тебе уже хватит черепашьего жира, – и вот… наконец… Брэд был на полу… Брэд парень мой… и она подходит к Брэду, трясет его и говорит: – Брэд, Брэд, пора ехать… – потому что мы с ними приехали, а Брэд такой:

– Ахх, ну, ладно, ладно… – и опять засыпает, а этот парень всё ЫХ ЫХ ЫХ, а я такая ох, а он говорит:

– Дай мне еще черепашьего жира, – и она ему:

– Милый, тебе уже хватит, – и выходит такая за дверь, и хлоп ею, поэтому он берет весь бутылек черепахового жира и меня всю им обливает.

Она якобы пошла кого-то ебать, но никого на самом деле не ебет. Просто ходит голой по всей вечеринке и подстрекает к ссорам, в которые он лезет. В общем, они устраивают драку, она дерется с ним, а он – с другими людьми. И вот мы в итоге все выкупаны в черепаховом жире, у меня сна ни в одном глазу, а этот парень прямо на мне засыпает, а весит он при этом фунтов 200. Тот черепаховый жир был по 25 долларов за бутылек, а он прямо на мне спит. И хер у него сперва мягкий, а потом начинает задираться у меня в расщелине жопы, потому что, типа, он маленький и мягкий, понимаешь, и это ужас прямо, потому что дрянь эта мне по бокам течет, по ляжкам стекает, а он мне и волосы в ней вывозил, и храпит мне в ухо… типа так ЩЩЮЮУУУУ… а Брэд на полу и тоже храпит, только он храпит громче.

И вот наконец она возвращается в комнату и говорит:

– Брэд, вставай, нам ехать надо, – а Брэд ей отвечает:

– Ага, ага, ладно, – и в конце концов встает и находит все свое, кроме носков, кто-то украл у него носки, в общем он наконец сталкивает с меня этого парня, и мы одеваемся, потом садимся в машину, они спереди, мы сзади, и тут Брэд засыпает у меня на коленях, а солнце такое восходит, и нам домой ехать из Оранжевого округа, а эти двое… они как давай ссориться… и я уже вскоре хохочу, а она засыпает, и всю дорогу домой этот парень рассказывает, как он шнырантом работал в Форт-Лодердейле, Флорида, а я на вечеринках три раза была, и стояка у этого парня не случилось ни разу. Один раз я у него отсосала. Сосала ему хуй 20 минут, а он у него так и не встал, пока не кончил. Только встанет, как раз – и уже кончил. А кончил так мало, что я все легко проглотила. С абсолютной легкостью, даже из углов рта не капало, в нос даже не шибануло, даже слезы на глазах не выступили.

Этот парень – плохое оправдание… ха, ха… у него хрен мелкий, ха, ха, ха, ха, ха, ха… и это подлинная история, а теперь он бороду отращивает, и заходит в банк, где я работаю, так со мной даже не здоровается… Почему это, интересно? Думаешь, он на нас разозлился? Ха, ха, ха, ха… со своим мелким хреном.

Заметки старого козла[22]

«Свободная пресса Л.-А.», 22 марта 1974 г.

Говно правда нравится, да? Я это заметил за несколько лет – тебе очень по душе слово «говно» и говнометание…

Нет-нет-нет. Мне слово «говно» не по душе, оно меня как-то отвращает. Мне не нравится, когда люди говорят «СРАТЬ и мазать!» Сам я редко пользуюсь этим словом.

Нет, но я имею в виду – сама функция говнометания почему-то доставляет тебе удовольствие.

Только мне?

Ну я не знаю. Тебе это, похоже, нравится больше, чем большинству; другие вроде бы не упоминают об этом так часто.

Так часто не признаются в этом, как я.

Признаются?

То есть вбегаешь и говоришь:

– Газету мне, – чтоб этим насладиться, в смысле – читаешь что-нибудь, а говеха выпадает, а ты читаешь себе…

Но я и близко так не осознаю падающие говехи, как ты. Для меня они просто падают.

В смысле, ты на них смотришь и потом ими любуешься?

Нет.

О, там присутствует такое громадное ощущение утраты. Сейчас смоешь эти какашки и больше никогда их не увидишь. Ты больше не увидишь те же самые говехи, никогда.

Нет у меня никакого ощущения утраты, когда я их смываю… Я думаю, ох, ну и вонища…

Я пытаюсь запомнить каждый расклад говех, которые когда-либо оставлял. Потому что каждый узор у них разный, это как живопись. Говно никогда не выходит одинаково. Сколько раз за жизнь срет средний человек? Без счета, несомненно. Но всякий сёр его бесконечно отличен от любого другого, что когда-либо предпринимался. Каждая говеха – другая, у них разные размеры, их количество, как ты себя при этом чувствуешь, места, в которых срешь, температура, погодные условия, с кем живешь или не живешь, безработный ли ты или работный, столько всяких инсинуаций вторгается. А еще даже у тебя бывает дополнение: тянешь руку к туалетной бумаге, и она может быть разного цвета, зеленой, голубой, желтой, лиловой и тэ дэ. А потом заводишь назад руку и вытираешь себе жопу, и смотришь на бумагу, и думаешь: ой-ой, по-прежнему грязно. Лучше еще подтереться, кто-нибудь может мое говно унюхать. И пока вытираешь себе жопу, думаешь: может, некоторые и не подтираются так качественно, как я. А может, это я хорошо не подтираюсь. Слушай, ты давай поговори немного сам, но я на говне не залипаю. Постой, постой, постой, постой, постой… Я тут по супермаркету рыскал, знаешь, как обычно, и зашел в проход с туалетной бумагой, а там старуха, года 92 ей, ищет себе самую выгодную.