не узнаешь?
– Хорошо, что вы позвонили, как ваше здоровье, я уже волновался за вас, – очень ровным искусственным голосом ответил Анпилогов.
– Ты что – не один? – спросил Игнациус.
– Да.
– И разговаривать неудобно?
– Да.
– Видишь ли, со мной произошла странная история, – Игнациус вдруг осекся, потому что именно эти слова употреблял когда-то Грун.
– Я вас слушаю, – напомнил Геннадий.
– Как там на работе? Надеюсь, меня не уволили?
– М-м-м…
– Что?!
– Позавчера, – сказал Анпилогов.
– Ты серьезно?
– Конечно.
– Я сейчас приеду.
– Хорошо, я буду ждать вас завтра, прямо с утра, – очень вежливо, но непреклонно сказал Анпилогов.
Удар!
Напротив автомата была закусочная – три притиснутых столика в тусклом подвале. Игнациус взял курицу, подернутую зеленоватым жиром, хлеб и мутный кофе в кружке с отбитой ручкой.
– Стакан дать? – лениво спросила буфетчица.
– Пока не надо…
Он сел и отхлебнул коричневой жижи, которая огнем потекла в желудок. Сразу же навалилась усталость. Спать… спать… спать… Время стекало с него, как сухой порошок. Курица была совсем деревянная. Она, вероятно, сдохла в прошлом году, а перед этим долго болела и покрывалась язвами. Такая у нее была судьба. На не вытертом столике блестели разводы. Вечер в окне быстро синел и загустевал чернотой. Кажется, Игнациус куда-то проваливался. Он брел по безжизненной, кремнистой, раскаленной полуденным зноем земле, которая плоской равниной уходила за горизонт. Земля была – уголь пополам со стеклом и шлаком. Дымный нагретый воздух дрожал над нею. – Я устал, я больше не хочу идти, – хныкал Пончик, обвисающий на руке. Пожелтевшие глаза у него закатывались. – Надо идти, уже немного, – отвечал Игнациус. – Зачем надо? – спрашивал Пончик. – Затем, что будет река. – А когда будет? – Не знаю. – Ты ничего не знаешь… – ныл Пончик. Загребал сандалиями серый шлак. Почва справа от них с горячим металлическим скрежетом вмялась, будто наступил невидимый мамонт, осталась лунка метра полтора в диаметре. А затем с таким же скрежетом вмялась еще, но уже левее: попадания были неприцельные. Пончик сел на землю и скорчил плаксивую рожу. – Я дальше не пойду, – сказал он. – Тогда загнемся, – сказал ему Игнациус. – Почему? – Потому что здесь жить нельзя. – А почему нельзя? – Потому что нельзя. – Это тебе нельзя, а мне можно, – возразил Пончик. Выковырял из шлака толстое бутылочное донышко, откусил сразу половину его и довольно захрустел стеклом на зубах. – Очень вкусно, хочешь попробовать? – предложил он. – Очень вкусно, – повторил Игнациус.
Буфетчица незлобиво толкала его в плечо:
– Давай-давай, закрываемся… Дома проспишься. Живешь-то далеко?
– Рядом, – сказал он, поддерживая чугунные веки.
На Лиговке, высвеченная снегом, шуршала людская беготня, и летали над асфальтом красные тормозные огни. Было около восьми. Голова разламывалась на дольки. У продовольственного магазина остановилось такси и вышла веселая пара. Игнациус придержал дверцу.
– Свободны? Проспект маршала Блюхера… Угол с Ведерниковой…
Он позвонил, но ему не открыли. Тогда он сказал, отгибая обивку у косяка:
– Галина Георгиевна, я знаю, что вы дома, я видел свет на кухне, откройте, пожалуйста, иначе мне придется стучать ногами.
Дверь распахнулась.
– Если будете хулиганить, я вызову милицию, – заявила мама Пузырева.
Она была бледна и решительна.
– Где Сергей? – спросил Игнациус.
– Его нет.
– Где он, я спрашиваю…
– Сережик у Вали…
Ее выдала интонация.
– Сергей! – крикнул Игнациус. В глубине квартиры что-то бренчало.
– Суд определит те дни, когда вы будете встречаться с ребенком, – ненавидя, но пытаясь остаться спокойной, сказала мама Пузырева.
Игнациус подался вперед.
– Пропустите!
– Мальчик травмирован всей этой историей…
– Какой историей? – тоже наливаясь ненавистью, спросил Игнациус.
Мама Пузырева поджала губы.
– Вам лучше знать…
Прежде, чем она успела сообразить хоть что-либо, Игнациус нырнул под ее руку и, миновав крохотную прихожую, ворвался в комнату, где, раскалываясь, гремел телевизор. Пончик тупо сидел перед экраном, расставив клопиные ножки, и жевал не стекло, а пупырчатый шоколад – щеки были в коричневой вязкой слюне. По правую руку от него, на тумбочке, стояла полная ваза конфет, а по левую – корзинка с янтарными мандаринами.
– Здра-авствуйте, – неловко поднимаясь, протянул ошеломленный папа Пузырев.
Он был в пижаме.
– Сергей! – позвал Игнациус. А когда оцепеневший Пончик обернулся, велел ему. – Подойди-ка сюда!
Несколько секунд, тягостно вспоминая, Пончик, как на чужого, смотрел на него и вдруг залился отчаянным ревом: – А-а-а!.. – весь затрясся, будто в припадке, затопал ногами, мандарины посыпались на пол.
Мама Пузырева мгновенно подхватила его и спрятала на груди, как наседка.
– Ростик, вызывай милицию!!!..
Папа Пузырев виновато развел руками.
Тогда Игнациус повернулся и пошел обратно по своим расползшимся мокрым следам.
Удар!
Бесконечная улица упиралась прямо в чернеющий лес. Дурацкие бетонные фонари горели вдоль широкой пустоты ее. Проезжали машины. Скрипел рыхлый снег. Он добрел до метро и погрузился в огромные желтые недра. Там было тепло. Вагон слегка покачивало. Голова уходила в туман и налипшие веки смыкались. Спать… спать… спать… К себе на четвертый этаж он забрался, словно таща неимоверный груз на плечах. Ключ почему-то не отпирал. Игнациус подергал дверь и понял, что накинут крючок.
Он длинно позвонил.
– И – кто там? – минут через двадцать пять спросила старуха.
– Сосед…
– Какой сосед?
– Новый.
– Не открою!
– Почему? – через силу спросил Игнациус.
– А ночь на дворе. Откель я знаю; может, ты – шаромыжник…
– Так посмотрите.
– И смотреть не буду.
– Анастасия Николаевна…
– Вона! – обрадовалась старуха. – Имени моего не знаешь. А тот, которому въехал, я сама сказала…
– Ну, – перепутал, ну, – Ни… кодимовна…
– Все равно не открою!
– Куда ж мне деваться?
– А куды хочешь!
– Ну, я выломаю дверь.
– Ломай!
Он раздраженно дернул за ручку.
– Грабю-ют!.. Убива-ают!.. – пронзительно завопила старуха и крик ее ополоснул крышу.
Игнациус отпрянул. Будто током подбросило.
– Люди-и-и!.. На помо-о-ощь!..
Не чувствуя ног, он скатился по лестнице. В доме уже хлопали растревоженные квартиры.
Удар!
Он тащился по темной пустеющей Лиговке и боялся, что упадет – лицом на сиреневый снег. Покрепчавший мороз ощутимо пощипывал уши. Денег оставалось не больше рубля. И, по-видимому, не оставалось надежды. Метро снова разинуло перед ним свою гулкую желтую пасть. Побежал эскалатор. Игнациус явно пошатывался. Будто мячик, его перебрасывало по городу – из конца в конец. Ехать надо было на «Богатырскую», с двумя пересадками. Восемь станций, а там – автобусом до кольца.
Он опять позвонил – наверное, в сотый раз за сегодня.
Мать открыла без всяких вопросов. Она была тщательно завита и накрашена, словно собиралась в театр. Нитка кораллов пламенела на синем тяжелом платье. Сколько Игнациус помнил, она всегда была такой. Главное, не распускаться с возрастом. Тогда не состаришься.
– Простите? – подняв дугой подведенную бровь, сказала она.
– Мам, я у тебя заночую? –