Изольда ужасно смутилась и взглянула на гостя с изумлением. А тот, видимо расхрабрившись от спиртного, рассказал все как на духу. Во время всего повествования Артемий Саввич продолжая стоять, все так же склонив голову. Словно Изольда была священником и принимала у него исповедь. Он поведал о том, как Карл Шмидт принес ему до войны холст, завернутый в трубочку. На полотне был старинный портрет графини Шаховской. А он, Артемий Саввич, сам оформил на этот холст в родном Русском музее так называемую атрибуцию — описание картины, а также заключение экспертизы. Так появились на свет основные бумаги, подтверждающие подлинность полотна. В них было указано и то, что картина написана не позже восемнадцатого века, однако автор ее неизвестен. Заключение специалистов было заверено всеми печатями и подписями, какие в то время были возможны. Артемий Саввич рассказал, как после их встречи лично отвел друга к нотариусу и оформил у него дарственную. Свидетельство было выписано Карлом Ивановичем Шмидтом на картину «Портрет графини» на имя дочери Изольды Гурко. Профессор Шмидт «для надежности» написал на обратной стороне холста, что картина подарена им дочери в день ее совершеннолетия. Хотя нотариус и убеждал его, что подобная надпись — полная отсебятина и никакой юридической силы не имеет.
А потом Карл Иванович попросил Артемия поклясться: если с его другом что-нибудь случится, то он, Артемий Саввич, обязательно вручит картину Изольде в день ее восемнадцатилетия вместе со всеми документами. Друг, разумеется, поклялся. Мог ли он тогда предвидеть, что вскоре в их городе любые клятвы не будут иметь ровно никакого смысла. Что в блокадном Ленинграде классическое единство места и действия распадется, люди начнут исчезать в воронках времени и все, что казалось до войны простым и естественным, вскоре станет нелепым и совершенно невозможным.
Словом, в те дни, когда его мать и жена так ослабели от голода, что уже не могли выходить на улицу, Артемий Саввич решился. Вместе с документом, подтверждающим подлинность портрета, он отнес картину одному антиквару на Невском. Невысокому вертлявому мужичку с густыми бровями и спрятанными под ними постоянно бегающими глазками. О, то был весьма дальновидный человек! И с большими связями. У него всегда имелись в запасе несколько буханок хлеба — самая ценная валюта в блокадном Ленинграде. Люди шептались, что его жена работает в горкоме партии и имеет паек. Он нутром чувствовал: война не вечна, зато те ценности, что приносят в обмен на хлеб истощенные люди, переживут и стерпят все. В имперской столице, несмотря на все революции, Гражданскую войну и политику большевиков, обменивавших предметы искусства на валюту, золото и хлеб, сокровищ и шедевров еще оставалось предостаточно. Слишком много скопилось их за два с половиной столетия под куполом града святого Петра…
Антиквар даже успокаивал свою совесть: мол, он сохраняет ценности для будущих поколений. А бывшие владельцы… Что они понимают в искусстве? Все равно рано или поздно их наследники продали бы все за гроши…
Словом, после некоторых препирательств антиквар взял у Саввы картину в обмен на буханку хлеба. Руки у Артемия Саввича, принимавшие буханку, или, как тогда говорили в Питере, булку, задрожали. Он давно уже не держал в руках такой большой кусок хлеба.
— Больше дать не могу. Кому сейчас нужны картины? — сказал торговец, словно оправдываясь. — Да вы и сами это знаете. Тем более вряд ли кому-то здесь потребуется холст никому не известного автора позапрошлого века. Будем откровенны. Вы, Артемий Саввич, человек интеллигентный, мы с вами одной крови, всю жизнь занимаемся искусством, и только поэтому я расположен вам помочь.
Артемий Саввич молча, даже с какой-то брезгливостью, вырвал серую буханку хлеба из цепких мосластых лапок антиквара и, не поблагодарив его, выбежал из каморки, а потом так быстро, как мог, двинулся в сторону дома.
Мать спасти он не успел. Смерть уже внесла ее в свои длинные списки и не собиралась оттуда вычеркивать. Старушка тихо угасла через несколько дней, наотрез отказавшись от принесенного сыном хлеба — немыслимого, несметного и уже не нужного ей, старой, богатства.
— Отдай Вере, — прошептала она. — Вера моложе, она выживет, а мне уже все равно. Я устала и хочу туда, где найду покой, — она указала иссохшим пальцем вверх, туда, где за окошком серело питерское небо, — хочу к твоему отцу. Не плачь, сынок. Жена тебе сейчас нужнее, чем мать.
Через два дня она просто не проснулась зимним утром в их промерзшей квартире на Литейном.
А жена Артемия Саввича Вера и вправду пошла на поправку. Через несколько дней женщина уже стала выходить на улицу, чтобы встать в длинную очередь за блокадным пайком. Прошло еще несколько мучительных недель. Наконец блокаду в городе сняли, и все питерцы стали учиться жить другой, мирной жизнью, о которой за девятьсот дней ада успели забыть.
Словом, Артемий Саввич потом не раз думал о «Графине» с мистической благодарностью: она спасла от голодной смерти его любимую жену, его Веру.
Чем ближе подходила к Берлину Красная армия, тем чаще совесть скреблась острыми коготками в сердце старого интеллигента. Он ведь поклялся Карлу, что сохранит картину для Изольды, чего бы это ни стоило. И нарушил клятву. Артемий Саввич, в отличие от физиолога-материалиста и безбожника Карлуши, был человеком верующим. Соблюдал посты, ходил по воскресеньям в церковь. Но главное, старался жить по вере. Поэтому клятвопреступление, даже невольное, тяжким камнем легло ему на душу. Извечный крест интеллигентов: мучиться понапрасну. Ведь когда-то о жестоком выборе, который выпал Артемию Саввичу: картина или жизнь, они с Карлом и помыслить не могли. И все-таки… Не зря в Библии сказано: «Не клянись».
Все его попытки найти друга после войны оказались тщетными. Артемий Саввич узнал, что Карл Иванович ушел на фронт с ополченцами, попал под Псковом в плен и в итоге пропал без вести. Зато гражданскую жену Карла Ольгу он, правда не без труда, отыскал в конце сороковых там же, в Ленинграде. Военврач Ольга Гурко и ее дочь Изольда проживали теперь в самом центре города, на улице Халтурина, бывшей Миллионной, примыкавшей к Эрмитажу. Они были немногими из довоенных ленинградских знакомых, доживших до победы.
— Вот, Изольда, и все, — грустно закончил Артемий Саввич свой рассказ и лишь тогда решился поднять на Изольду выцветшие голубые глаза. — Я предал надежды твоего отца и очень виноват перед тобой. Но у меня не было другого выхода. Если бы я не выменял картину на хлеб, некому было бы даже рассказать тебе эту печальную историю. Прости меня, если сможешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});