Он убит «летом в сорок втором», когда битва достигла невероятного напряжения, и унес с собой все тревоги и муки, которые одолевали тогда человеческие сердца:
Удержались ли нашиТам, на Среднем Дону?Этот месяц был страшен.Было все на кону.
Неужели до осениБыл за ним уже Дон,И хотя бы колесамиК Волге вырвался он?
Тёркин пытался уговориться со Смертью, чтобы «услыхать салют победный». В устах ржевского бойца эта мечта обретает иной, новый смысл:
Если б залпы победныеНас, немых и глухих,Нас, что вечности преданы,Воскрешали на миг, —
О, товарищи верные,Лишь тогда б на войнеВаше счастье безмерноеВы постигли вполне!
«Стихи эти, — писал Твардовский много лет спустя („О стихотворении „Я убит подо Ржевом““. 1969), — продиктованы мыслью и чувством, которые на протяжении всей войны и в послевоенные годы более всего заполняли душу. Навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе, — так приблизительно можно определить эту мысль и чувство».
Слова, не в меньшей, если не в большей мере относящиеся и к стихотворению «В тот день, когда окончилась война…» (1948)! Победные залпы означали, что «кроясь дымкой, он уходит вдаль, заполненный товарищами берег», и погибшие, может быть, впервые так неотступно стояли перед глазами живых, которые до тех пор были «от их судьбы всегда неподалеку»:
Вот так, судьбой своею смущены,Прощались мы на празднике с друзьями.И с теми, что в последний день войныЕще в строю стояли вместе с нами;
И с теми, что ее великий путьПройти смогли едва наполовину;И с теми, чьи могилы где-нибудьЕще у Волги обтекали глиной;
И с теми, что под самою МосквойВ снегах глубоких заняли постели,В ее предместьях на передовойЗимою сорок первого; и с теми,
Что, умирая, даже не моглиРассчитывать на святость их покояПоследнего, под холмиком земли,Насыпанном нечуждою рукою.
Со всеми — пусть не равен их удел, —Кто перед смертью вышел в генералы,А кто в сержанты выйти не успел —Такой был срок ему отпущен малый.
Со всеми, отошедшими от нас,Причастными одной великой сениЗнамен, склоненных, как велит приказ, —Со всеми, до единого со всеми
Простились мы.И смолкнул гул пальбы,И время шло. И с той поры над нимиБерезы, вербы, клены и дубыВ который раз листву свою сменили.
Мерный грохот орудий и скорбную тишину — все вместили эти величавые строки. «И с теми… И с теми… Со всеми… Со всеми…» — какая торжественная печаль во внешне монотонном повторе! И благодаря тому, что этот суровый перечень внезапно обрывается посреди строки, а затем следуют две короткие фразы, мы и впрямь слышим, как «смолкнул гул пальбы», сменяясь тишиной и отсчетом иных, мирных лет.
Когда спустя целые десятилетия эти стихи прозвучали по радио в День Победы, почта принесла автору письмо, от которого сжимается сердце:
«Мой сын пропал без вести… И вот сегодня, слушая по радио… где Вы говорите про день победы и про салют, который разъединил живых с мертвыми, и что этот салют Вам напоминает о погибших, которых Вы не забываете никогда. Слушая Вас, я была потрясена, я плакала и сейчас плачу, пиша это письмо, плачу безумно, горькими, но счастливыми слезами: за долгие годы моего горя, и притом одинокого, потому что у меня на всем СССР нет никого из родных — все поумирали. Вы только один поняли мое горе и что у меня сейчас на душе… Я очень бедна, но горда и людей люблю, но им низко не кланяюсь; а Вам я кланяюсь до самой земли, низкий, низкий мой поклон Вам и большое спасибо от нас, матерей, и от погибших наших сыновей».
И впрямь: «Что там премии, что там критики…» и собратья по перу, если даже Николай Тихонов, будучи очевидцем трагедии блокадного Ленинграда, тем не менее на первом же послевоенном писательском пленуме — 17 мая 1945 года — «забил тревогу»: «Наблюдается… странная линия грусти (в поэзии. — А. Т-в)… Я не призываю к лихой резвости над могилами друзей, но я против облака печали, закрывающего нам путь».
Когда же вышел сборник Твардовского «Послевоенные стихи» (1952), критики дружно стали отмежевываться от запечатленной там «жестокой памяти». Борис Соловьев объявлял ее «ложной». Николай Чуканов утверждал, будто «скорбь заслоняет от поэта нашу сегодняшнюю жизнь», что «он не преодолел… своей печали, и потому эти стихи оставляют чувство безысходности, не приобретая большого общественного звучания» (Звезда. 1953. № 5).
На самом же деле нравственное и гражданское значение этой высокой скорбной лирики трудно переоценить. «Жестокая память» (так называлось одно из стихотворений сборника) была целительной памятью, необходимой для морального оздоровления общества, подвергавшегося в те годы массированной, как артиллерийский огонь, идеологической обработке в духе «культа личности» Сталина, когда умалялись подвиги и жертвы самого народа, его главная роль в победе.
Эта память придала совершенно особый характер всему мировосприятию поэта. Трудно найти слова, чтобы передать его сущность, его удивительную и живую противоречивость — не ослабевающую трепетную любовь к жизни, природе, какой-нибудь «уходящей в детство стежке в бору пахучей конопли», и одновременно совестливую невозможность «с радостью прежней… смотреть на поля и луга».
В одной прозаической записи Твардовского упомянуто, как летним вечером где-то, не видная в темноте, «слышалась речка». Так и во многих его стихах слышится что-то, прямо и до конца не высказываемое, но составляющее самую душу его поэзии и личности:
Я знаю, никакой моей виныВ том, что другие не пришли с войны,В том, что они — кто старше, кто моложе —Остались там, и не о том же речь,Что я их мог, но не сумел сберечь, —Речь не о том, но все же, все же, все же…
И не вспоминается ли нам вновь тёркинское (и твардовское!):
Ты прости, за что — не знаю,Только ты прости меня!
«Никогда люди, каждый в отдельности, не видят столько людей новых и так легко не сходятся с людьми, как во время войны», — писал поэт.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});