так же несоизмеримы правила разных языковых игр. Правила одной игры нельзя использовать, чтобы судить, правильно ли ведется другая игра.
Лиотар утверждал, таким образом, что научное знание включает только денотативные утверждения, в то время как другие виды знания включают несколько различных видов утверждений. Наука не имеет монополии на то, что составляет знание. Он сослался на другие виды знаний, включая savoir-faire, savoir-vivre, savoir-écouter и savoir-entendre — соответственно, «уметь делать», «уметь жить», «уметь слушать» и «уметь слышать». «Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но, помимо этого, оценивается по критериям деловым (техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д.»[158].
Затем Лиотар отделил научное знание от нарративного. Нарративное знание — это вид знания, преобладающий в «примитивных» обществах, и он основан на рассказывании историй, иногда в форме ритуала, музыки и танца. Рассказанные таким образом нарративы не подлежат сомнению, в отличие от денотативных высказываний науки, которые в принципе всегда сомнительны или подвержены фальсификации. Для ученых, утверждал Лиотар, нарративное знание вообще не является знанием. Прагматика научного знания не допускает законности нарративного знания, поскольку оно не ограничивается денотативными утверждениями.
Лиотар видел опасность в преобладании научного знания, поскольку считал, что реальность не может быть целиком воспринята в рамках одного жанра дискурса или репрезентации событий. Наука упускает из виду аспекты событий, которые фиксирует нарративное знание. Другими словами, Лиотар не считает, что научное знание имеет какое-либо основание претендовать на то, чтобы быть более законной формой знания, чем нарративное. Он утверждал, что отвергать нарративное знание таким образом — значит использовать правила одной языковой игры для оценки компетентности тех, кто играет в другую. Для Лиотара это так же абсурдно, как если бы футбольный рефери объявил штрафную игроку в шахматы за ход конем, приведший к положению вне игры. Ученые могут видеть эту проблему иначе: для них оксюморон нарративного знания выглядит как попытка белых фигур выиграть шахматную партию, сцепившись локтями и ломясь через строй черных, сбивая их с доски.
Но несмотря на мнимое презрение ученых к нарративным знаниям, всякий раз, когда они пытаются узаконить свою работу, по иронии судьбы они делают это, апеллируя не к научным критериям, а к нарративному знанию. Как заметил Лиотар, каждый раз, когда вы видите по телевизору интервью с ученым, сделавшим открытие, он пытается контекстуализировать это открытие в терминах великого нарратива, эпической истории о прогрессе знания.
Однако в эпоху постмодерна, которую описывает Лиотар, никто больше не верит великим нарративам, поэтому их легитимизирующая функция устарела. Гегель размышлял о возможной полноте и единстве всего знания; Маркс предназначал науку на роль освободителя человечества. Ни то ни другое больше не выглядело убедительным. Не выглядел так и эпический нарратив о героях-ученых, охотящихся за знаниями в варварском царстве невежества.
Так как же легитимизируется наука в эпоху постмодерна? Ответом Лиотара была перформативность. Это то, что Лиотар назвал «технологическим критерием» — «эффективность, то есть наилучшее соотношение „вход/выход“». Как и всё остальное, знания стали в первую очередь товаром, который производится для продажи и потребления. Тем, что было утеряно в результате, стало стремление к истине. Истина становится расходником, когда знания превращаются в кванты информации.
Из опасения, что государства будут свергнуты большими данными, а люди окажутся во власти тех корпораций, которые контролируют распространение знаний, Лиотар предложил предоставить общественности свободный доступ к электронным базам данных. Тогда компьютеризация способствовала бы демократическому распространению знаний. Но он подразумевал странное знание, которое работало через то, что он называл паралогией.
Паралогия[159] — это метод рассуждений, который противоречит логическим правилам или формулам и на который в значительной степени полагался сам Лиотар, за что подвергался критике и обвинениям в нерациональности. Своим призывом к паралогии он надеялся опровергнуть легитимизированное перформативностью представление о науке. Он надеялся, что это поможет науке вместо преклонения коленей перед властью или силами неолиберального извлечения прибыли переконфигурироваться в деятельность человека в поиске нестабильности. При этом Лиотар опирался на квантовую механику, которая показала, что субатомный мир недетерминирован, и на работы Курта Гёделя, продемонстрировавшего, что полный и непротиворечивый набор аксиом для всей математики невозможен.
Постмодернистская наука в понимании Лиотара была порождением своего времени и занималась «неопределенностями, ограничениями точности контроля, квантами, конфликтами с неполной информацией, „fracta“, катастрофами, прагматическими парадоксами». Тем самым она «строит теорию собственной эволюции как прерывного, катастрофического, несгладимого, парадоксального развития. Она меняет смысл слова „знание“ и говорит, каким образом это изменение может происходить. Она производит не известное, а неизвестное»[160].
То, что Лиотар написал о науке и знаниях, имело неоднозначные последствия для политики. В 1970-е годы философы беспокоились о дефиците демократии, поражающем развитые капиталистические страны. В 1973 году Юрген Хабермас написал книгу под названием Проблема легитимации позднего капитализма, в которой утверждал, что в таких странах, как США и Великобритания, где тогда зарождались неолиберальные режимы, люди часто чувствовали себя лишенными политического представительства. Результат называли по-разному: зомби-демократией, фасадной демократией или даже постдемократией.
Хабермас ввел термин «гражданский приватизм». Идея заключалась в том, что избиратели в демократических странах в целом были готовы позволить политическим классам продолжать управлять государством, потому что ожидали, что в результате их жизнь будет изменяться к лучшему. Фактически ради материального комфорта граждане добровольно отказывались от своих демократических обязанностей. Эта стратегия гражданского приватизма, на марксистском жаргоне Хабермаса, «допускает буржуазную демократию лишь в качестве надстройки капиталистического классового господства» — под этим он имел в виду, что люди, подкупленные двухсекционными холодильниками и зарубежными курортами, были готовы уклоняться от исполнения своих демократических обязанностей и отказаться от гражданских прав[161].
Франкфуртская школа, которую Хабермас возглавил в начале 1970-х, долгое время беспокоилась о том, что пролетариат прекращает борьбу, подкупленный потребительскими товарами. В своей книге Одномерный человек Герберт Маркузе предположил, что тем, кто стремится уничтожить капитализм, придется искать революционные силы в другом месте — среди тех, кого он называл группами субальтернов, таких как цветные или женщины, — потому что рабочие стали жить слишком комфортно в той системе, которая их эксплуатирует.
Угнетенные классы стали выгодоприобретателями той экономической системы, могильщиками которой — согласно великому марксистскому нарративу — они должны были выступить. В эпоху послевоенного кейнсианского капитализма государство управляло экономикой активнее, чем когда-либо прежде, манипулируя денежной массой или процентными ставками, чтобы предотвратить самые серьезные системные кризисы. Оно выплачивало пособия безработным, тем самым смягчая последствия спада делового цикла, заставляя тех, кто не работает, продолжать функционировать в качестве потребителей. По сути, государство удерживало