Читать интересную книгу Триумф времени - Джеймс Блиш

— В своей работе мы отталкивались от того, чему вы нас учили, и что вы называли гипотезой Маха, — объяснял Ретма Амальфи. — Доктор Боннер называет ее Виконианской гипотезой или космологическим принципом: он состоит в том, что с любой точки в пространстве или во времени вселенная должна была бы выглядеть точно так же, как и с любой другой точки и, таким образом, невозможен полный учет всех стрессов, воздействующих на эту точку, если только наблюдатель не предположит, что и всю остальную вселенную необходимо взять в расчет. Тем не менее, это могло быть реально лишь в случае тау-времени, в котором вселенная — статична, безгранична и вечна. В т-времени, которое представляет вселенную, как конечную и расширяющуюся, гипотеза Маха диктует, что каждая точка является уникальным и удобным наблюдательным пунктом — за исключением метагалактического центра, которым свободен от стрессов и находится в стазисе, потому что, в нем все стрессы практически гасят друг друга, являясь эквидистантными. И там возможно проведение огромных изменений с помощью относительно незначительного расхода энергии.

— Например, — предложил доктор Боннер, — изменение орбиты Сириуса всего лишь тем, что вы наступите на цветок лютика.

— Ну, я надеюсь, что это не так, — возразил Ретма. — Мы не можем контролировать небрежность такого рода. Но это и не такой уж и пустячок, как орбита Сириуса — то, что мы, так или иначе, будем пытаться изменить, так что, наверное, в этом нет никакой реальной опасности. То, на что мы рассчитываем — всего лишь шанс, хотя и незначительный, но все же реальный — состоящий в том, что эта нейтральная точка совпадает в подобной точкой для вселенной антивещества, и что в момент аннигиляции эти две нейтральные зоны, два мертвых центра, станут общими и переживут полное уничтожение на какой-то заметный миг.

— И на сколь большой? — поежившись, спросил Амальфи.

— Вы сами можете с таким же успехом предположить это, — ответил доктор Шлосс. — Мы рассчитываем, как минимум, примерно на пять микросекунд. Если этот момент продлится хотя бы столько, этого окажется вполне достаточно для наших целей — и он может продлиться и полчаса, в то время, как будут воссоздаваться элементы. Эти полчаса для нас столь же хороши, как и сама вечность; но мы сможем наложить нашу печать на все будущее обеих вселенных в том случае, даже если нам будет предоставлено хотя бы эти пять микросекунд.

— И только если уже кто-нибудь еще не оказался в центре и не подготовился лучше нас к этому моменту, — угрюмо добавил Ретма.

— А как мы собираемся использовать это? — спросил Амальфи. — Я не слишком хорошо продираюсь сквозь эти ваши обобщения. В чем собственно, заключается наша цель? На какого рода цветок лютика мы собираемся наступить — и каков при этом будет результат? Сможем ли мы пережить его — или будущее нанесет наши лица на почтовые марки, как лица жертв? Объяснитесь!

— Конечно, — ответил Ретма, слегка опешив. — Ситуация, как мы ее видим — такова: Все, что переживет эти пять микросекунд Гиннунгагапа в метагалактическом центре, будет нести в себе достаточный энергетический потенциал в будущее, который окажет значительное воздействие на реформацию обеих вселенных. Если уцелевший при этом предмет является камнем или планетой — как например Он — тогда обе вселенных реформируются точно так же — или почти точно также, какими они сформировались после того, как взорвался моноблок и их историческое развитие весьма близко будет соответствовать повтору. Если же, с другой стороны, у уцелевшего объекта будет в наличие желание и небольшая маневренность — например как у человека — это делает доступным ему любое безграничное число измерений пространства Гилберта. И каждый из нас при пересечение этого барьера в пять микросекунд, за эти несколько мгновений создаст свою собственную вселенную, с судьбой совершенно непредсказуемой.

— Но, — добавил доктор Шлосс, — при этом он погибнет в процессе своих действий. Его материя и энергия станут моноблоком созданной им вселенной.

— Боги звезд, — произнес Хэзлтон… — Хеллешин! Мы станем богами всех звезд, именно поэтому мы и мчимся, чтобы обогнать Паутину Геркулеса, не так ли? Что ж, в таком случае я наказан за свою самую старую, наиболее приятную клятву. Я никогда не думал, что стану таким — и я даже не уверен, что хочу стать.

— А имеется ли какой-либо иной выбор? — спросил Амальфи. — Что будет, если Паутина Геркулеса доберется туда первой?

— Тогда они переделают вселенную так, как им заблагорассудится, — ответил Ретма. — Так как мы ничего о них не знаем, мы даже не можем предположить, каким образом они будут производить свой выбор.

— За одним исключением, — добавил доктор Боннер, — что любой их выбор, скорее всего, никоим образом не будет иметь в себе нас или нечто, нам подобное.

— Все это весьма похоже на довольно безопасное пари, — произнес Амальфи. — Я должен признать, что чувствую себя столь же невдохновленным, как и Марк, насчет альтернативы. Но — может есть какая-то третья альтернатива? Что произойдет, если метагалактический центр окажется пуст, когда наступит катастрофа? Если ни Паутина, на Он не окажутся там, подготовленными к ее использованию?

Ретма пожал плечами.

— Тогда — если вообще можно сказать что-то определенное о столь грандиозной трансформации — история повторит сама себя. Вселенная снова возродится, пройдет через свои родовые муки, и продолжит свое путешествие к своим конечным катастрофам — тепловой смерти и моноблоку. Может быть и так, что мы обнаружим себя живущими все так же, но уже во вселенной антивещества; даже если и так, мы не сможем отметить никакого различия. Но я считаю это весьма маловероятным. Наиболее возможное событие — немедленное уничтожение, а затем — возрождение обеих вселенных из первобытного илема.

— Илем? — спросил Амальфи. — Что это еще такое? Я никогда прежде не слышал этого слова.

— Илем был первобытным скоплением нейтронов, из которого все остальное и возникло, — пояснил доктор Шлосс. — Я не удивлен, что вы раньше не слышали этого термина; это азы космогонии, гипотеза Альфера-Бете-Гамова. Илем для космогонии то же самое, что и существование «нуля» в математике — что-то столь старое и фундаментальное, что вам и в голову не пришло бы, что кто-то изобрел этот принцип.

— Хорошо, — сказал Амальфи. — Тогда, в том случае, как утверждает Ретма, если этот мертвый центр в момент прихода второго Июня окажется пустым, наиболее вероятная развязка состоит в том, что мы все превратимся в море нейтронов?

— Именно так, — ответил доктор Шлосс.

— Не слишком обширный выбор, — отстраненно заметил Гиффорд Боннер.

— Нет, — произнес Мирамон, впервые подав голос. — Не слишком значительный выбор. Но это все, что мы имеем в своем распоряжении. Однако, у нас не будет и этого, если нам не удастся вовремя достичь метагалактического центра.

Тем не менее, все же только в последний год Уэб Хэзлтон начал понимать, да и то — весьма туманно — настоящую природу приближающегося конца. Но даже и в этом случае, это познание не пришло к нему от тех людей, которые руководили подготовкой; то, к чему они готовились, хотя и не держалось в секрете, в основном оставалось совершенно непонятным для него, и таким образом, это не могло поколебать его уверенности в том, что все это как-то предназначалось для предотвращения Гиннунгагапа вообще. Он прекратил верить в это, в отчаянии и окончательно лишь после того, как Эстелль отказалась родить ему ребенка.

— Но почему? — спросил Уэб, прижав ее к себе одной рукой а другой в отчаянии указывая на стены жилища, предоставленного им Онианами. — Теперь мы постоянно вместе — дело не только в том, что мы это знаем, но и в том, что и все остальные с этим согласны. И для нас больше нет этой запретной черты!

— Я знаю, — мягко ответила Эстелль. — Дело не в этом. Мне хотелось, чтобы ты не задавал этот вопрос. Так было бы проще.

— Рано или поздно, это пришло бы мне в голову. Обычно я бы сразу же прекратил прием таблеток, но с этим переездом на Он навалилось столько всяких дел — так или иначе, но только сейчас понял, что ты по-прежнему их принимаешь. И я бы хотел, чтобы ты мне объяснила — почему.

— Уэб, дорогой мой, ты поймешь, если хотя бы чуть побольше подумаешь обо всем этом. Конец — это конец — и все. Какой смысл заводить ребенка, который проживет только год или два?

— Быть может, это вовсе не так уж и неотвратимо, — угрюмо произнес Уэб.

— Ну конечно же это вполне определенно. В действительности, мне кажется, что я знала о приближении этого еще с того момента, как родилась — может быть, еще и до того, как я родилась. Как будто я могла чувствовать приближение этого.

— Ну послушай, Эстелль. Если честно, неужели ты не понимаешь, что это похоже на чепуху?

— Я вполне могу видеть, почему это может так звучать, — признала Эстелль. — Но я ничем не могу помочь. И так как конец — неминуем, я не могу назвать это чепухой, не так ли? У меня было предчувствие и оно оказалось правильным.