поэта? И тогда ничего этого не случилось бы. В другие моменты Феликс Янович погружался в ту же пучину немой ярости, в которую впервые нырнул после вести о Машеньке… после той страшной статьи про пожар и обгорелые тела на пепелище. Тогда все внутри него превратилось в один вопль – «Я же говорил! Но они не услышали, не послушали меня!» Это было глас его беспомощности – крик одного-единственного человека, который не в силах остановить равнодушную волну… судьбы? Или чего-то иного, не менее равнодушного и могущественного…
Тогда, в прошлой московской жизни, еще юный и воодушевленный Феликс Янович сразу почуял неладное, когда дом Афанасьевых встретил его безлюдной тишиной. Эта была не просто уютная тишина сонного утра, когда вот-вот скрипнут ворота, залает раздраженно пес, застучат ставни. Это было пугающее безмолвие покинутого дома. Феликс Янович тогда же метнулся к городовому, потом – в полицейский участок. Всюду его подняли на смех. А он, проявляя польское упорство, все настаивал, все говорил и говорил. И про ставни, которые острожный Афанасьев никогда бы не оставил не запертыми на время отъезда. И про исчезнувшего пса, и про то, что кухарке и кучеру не было дано никаких распоряжений на время отсутствия. И, наконец, его услышали. Помощник судебного следователя Кутилин, на вид ленивый и вальяжный как сытый боров, с вечно сонным взглядом, оказался на деле самым внимательным слушателем. Как позже выяснилось, он с самого начала своим почуял правоту ретивого почтальона, да вот только по должности своей мало что мог сделать. Наконец, Кутилин добился разрешения на проверку места прибывания купца Афанасьева. Получив это известие, Колбовский торжествовал целый вечер. А на утром прочел в газетах о страшном пожаре на окраине Москвы…
Кутилин тогда также мялся, не находя нужных слов. Но Феликс Янович и сам все прекрасно понял. И собственная правота – правота в том, что Афанасьева с дочерью очевидно похитили – ничуть не смягчала боль, сжигающую сердце. Как тогда, так и сейчас.
Неизвестно, как долго продолжались бы терзания Феликса Яновича, но через пару недель утренний субботний пароход привез на пристань Москвы-реки маленького щуплого человечка в ношеном зеленом сюртуке и новеньком пенсне.
Фома Леонтьевич Вяземцев посмотрел на гордые купола коломенских церквей, размашисто перекрестился и, кликнув извозчика, приказал ему ехать прямиком на почту.
В субботу почта закрывалась в полдень, и Феликс Янович как раз заканчивал служебные дела. Появление Вяземцева он явно не ожидал, и поэтому не успел придумать – под каким предлогом отказаться от разговора.
Они вместе вышли на улицу, и, заперев на замок дверь конторы, Колбовский стал ожидать тягостных вопросов. Вместо этого Фома Леонтьевич предложил прогуляться.
– День-то какой! Может, и немного уже таких теплых дней осталось.
– Почему же немного? – машинально возразил Феликс Янович. – Август только начался.
Они медленно пошли вдоль стен старинного Кремля. От древнего кирпича веяло жаром, как от самой истории, творившейся в этих стенах. Фома Леонтьевич, казалось, с удовольствием рассматривает все вокруг и не торопится начать разговор. Колбовский не выдержал.
– Можно узнать – с какой целью вы нынче приехали? – осторожно спросил он.
– Конечно, – охотно откликнулся Вяземцев. – Я привез вам письмо.
– Письмо? Какое письмо? Почему мне? – Феликс Янович в конец растерялся.
– Кому же везти письма, как не почтальону? – добродушно усмехнулся Вяземцев. – На самом деле, это послания от ваших друзей, которые крайне обеспокоены.
Но Колбовский уже понял, о чем речь.
– О, нет-нет! – слабо запротестовал он. – Давайте не будем об этом!
– Будем, голубчик, – Вяземцев неожиданно взял его за руку. – И бросьте вы эти глупые самотерзания.
Феликс Янович настолько растерялся от подобной фамильярности, что не нашелся с ответом.
– Вы зря думаете, что до вашей жизни никому нет дела, – улыбнулся Вяземцев, – есть друзья, которые болеют за вас всей душой. Живые друзья. Которым вы, вероятно, еще не раз сможете помочь. Если, конечно, не утопите себя в вечном сожалении.
– Боюсь, мои друзья думают обо мне лучше, чем я того стою, – невесело усмехнулся Феликс Янович.
– Человек сам никогда не может судить – чего он на деле стоит, – покачал головой гость. – Это, знаете ли, как вести переписку с самим собой – ничего нового вы адресату не сообщите. Судить о нас могут лишь другие.
– Но они могут ошибаться, – упрямо гнул свое Колбовский.
– А вот это вы зря! – Вяземцев был не менее упрям. – Любое стороннее суждение о нас – часть правды. Не вся, а именно часть. Даже если суждения других противоречат друг другу, они все равно нас описывают.
– Позвольте, это как? – Колбовский не замечал, что уже увлечен беседой. – Разве человек может быть, к примеру, одновременно скучным и занятным?
– Конечно же может! – Вяземцев торжествующе поднял палец. – Разве с разными людьми и в различных обстоятельствах вы не проявляется по-разному?
И не дожидаясь ответа, продолжил.
– А для кого-то вы скучны, потому что у вас нет общего предмета для беседы. И это тоже правда. Если вы ничего не понимаете в свиньях, то для опытного свиновода – вы скучнейший собеседник!
– Вас послушать, так каждый человек – это прямо не целая личность, а какое-то лоскутное одеяло получается, – воскликнул Колбовский.
– От чего же? – тот покачал головой, не соглашаясь…
Впрочем, пересказывать весь разговор этих двух достойных людей не имеет смысла, поскольку длился он не один час. А именно – до самого ужина, за которым к ним присоединился судебный следователь. Точнее, Петр Осипович настоял, чтобы они отужинали у него, и Марфа Андреевна была особенно ласкова с начальником почты, чья судьба теперь ее беспокоила еще больше, чем раньше. Как и большинство умных женщин, она верила, что будь господин Колбовский женат, он бы не попал в такой переплет с подкинутым колье.
– Ну, вы же понимаете, что ни одна женщина не пропустит такое мимо! – говорила Марфа Андреевна, раскладывая по тарелкам печеный картофель и утку с черносливом. – У нас, у женщин, чутье. Если муж что-то скрывает, или в доме что-то не так – мы сразу чуем.
После этих слов Петр Осипович слегка покраснел, а Феликс Янович вежливо промолчал.
– И все же, Феликс Янович, дорогой, объясните мне, как вы догадались о существовании господина Вяземцева? И об его коллекции стихов? – Кутилин терпел почти до конца ужина, но за чаем, наконец, задал давно мучивший его вопрос. – Признаюсь, я так и не понял, как вы прищучили этого поэтишку.
Колбовский вздохнул, но счел, что теперь он уже не вправе отмалчиваться.
– В этой истории изначально были какие-то сплошные несуразицы, – начал он. – Случалось то, чего никак не могло быть. Удивительные совпадения и случайности, конечно, бывают в нашей жизни. Но – не в таком количестве одновременно.
– А что вы называете несуразицами? – удивился Кутилин.
– Да, вся эта история отношений Муравьева и Аглаи Афанасьевны