нагадала?
– Карты смертным крестом легли. Я так ему и сказала, душой кривить не умею. А он посмеялся и говорит: все равно мне доктора всего шесть месяцев жизни отпустили. О чем жалеть?
– Шесть месяцев? Это правда?
– Правда. Александр Васильевич по моей просьбе через Фризе все выяснил. Водка, напряжение чрезмерное… Тут и без петли все бы очень скоро завершилось.
Фризе был врачом-бесконтактником, к его помощи гласно и негласно прибегали, когда традиционная медицина оказывалась бессильна. Он имел связи во всех крупных лечебницах Москвы.
– Зачем же он в клинику лег?
– Я посоветовала. Его бы уже ничто не спасло, но карты мне напророчили, что ты скоро под одной крышей с ним окажешься. Я ему об этом обмолвилась, а он снова засмеялся: про вас слухи идут, будто вы чародейка. Вот и проверим, так ли это.
– Все сбылось, бабуль… прости, гранд-мама. Он зашел ночью, поговорили… Но кто его надоумил в предсмертной записке обо мне упомянуть?
– Я и надоумила. – На лице Баррикады Аполлинарьевны было написано: «Какой же ты непонятливый!» – Попросила: пусть в свой последний час о тебе вспомнит. И ему, видишь ли, слова мои запали, не забыл.
– Ты серьезно думаешь, что я р-разгадаю тайну его гибели?
– Этого мне карты не раскрыли. Но надо же было как-то тебя вызволить.
Вадим взглянул на бабушку с восхищением. Хитра! В Средние века причислили бы к ведьмам и сожгли на костре. А может, и впрямь ведьма? Такую многоходовку просчитать! Где-то рассудком, где-то интуицией, а где-то тем самым даром.
– Спасибо, баб… гранд-мама. – Вадим с искренней благодарностью еще раз чмокнул ее в щечку; она милостиво позволила. – Но сейчас-то зачем приехала?
Лик Верейской сделался сумрачным. Она ощупывала узелки на длинном шелковом шнуре ридикюля и походила на монашку, перебирающую четки, только чересчур экзальтированную.
– Сон мне был… Нехороший. Беда с тобой случится, вот и приехала.
– Что за беда? Поточнее можешь сказать?
Баррикада Аполлинарьевна молча раздернула горловину ридикюля и извлекла два небольших прямоугольных зеркальца. Распорядилась:
– Выключи электричество. И дай мне свечи.
Вадим пару раз присутствовал при ее гаданиях.
Они всегда проходили по-серьезному, без напускной театральщины. Для Верейской это было ремесло, и она вела себя сообразно своему многолетнему стажу: скупые, отточенные действия, четкие команды. Какие-нибудь глупые деревенские бабы, насмотревшиеся на заезжих цыганок, остались бы ею недовольны: ни ужимок, ни распущенных волос, ни замогильных завываний с причитаниями.
– Убери со стола лишнее. Сними скатерть, – отдавала она приказания, как офицер на поле боя.
Вадим запер дверь изнутри, чтобы никто не мешал, завесил окна, поставил на стол свечи, зажег их. Верейская выверенными движениями установила два зеркала углом, так чтобы они опирались друг на друга и не падали. Ее ридикюль представлял собой настоящий ворожейский арсенал: нашлись там и птичьи перья, которые она разложила веером перед зеркалами, и острый, как бритва, кинжальчик (его она воткнула в ковер, попортив гостиничное имущество), и вязаная перчатка со срезанными пальцами – ее Вадим должен был надеть на левую руку, а на плечи накинуть снятую со стола скатерть, всю промасленную, в семечковой шелухе и разводах от пролитой выпивки.
Не захватила Верейская только вина, но его заменили пивом, налитым в граненый стакан.
– Поставь сюда. Вот тебе уголек. Проведи черту снизу вверх через губы. Уста должны быть затворены.
Вадим делал все в точности – с бабушкой пререкаться бесполезно, особенно когда она при исполнении. Он сел на стул, увидел в зеркалах свою размалеванную углем вывеску и подавил смешок.
– Сиди смирно, не хихикай! – пресекла намечавшееся веселье Баррикада Аполлинарьевна.
Она зажгла от свечи воронье перо, помахала им перед носом у внука. Смрадное сизое облачко заткало поверхность зеркал, Вадим чихнул.
– Мяса бы сырого, да где взять? – услыхал он шепот бабушки. – Ничего, сгодится и это… Моссельпром-с!
Из ридикюля появился ломтик ливерной колбасы, захваченной, надо полагать, в дорогу из Москвы. Верейская сунула его в руку Вадима.
– Брось через левое плечо.
Он бросил. Бабушка дунула на горящее перо, затушила огонь. Во мгле, наполнявшей комнату, горели только свечи.
– Пришел я, не убоявшись… явись ко мне, облик грядущего, дай лицезреть тебя, каков ни есмь ты… – затараторила Баррикада Аполлинарьевна, и этот речитатив никак не шел к ее степенности.
Половины слов Вадим не разбирал. Какое-то древнее заклинание, заговор для вызова потусторонних сил.
– А теперь сдвинься немного… смотри!
Дым развеялся. Вадим наклонился, чтобы не застить собой зеркала. Во взаимно отражавшихся поверхностях виднелся бесконечный туннель, озаренный неверным свечным сиянием.
– Я ничего не вижу…
– Молчи! Вот они…
В отражениях коридоров что-то изменилось, возникли черные пятнышки, они приближались. Вадим напряг зрение, но вскоре в этом уже не было надобности – пятнышки разрослись, и в них можно было угадать крылатых существ, несшихся с невообразимой быстротой.
Нетопыри? Нет… Больше смахивают на чудищ с полотен Гойи. Вытянутый клюв, усаженный острейшими зубами, гребень на голове, перепончатые крылья… Птеродактили! Точно такие, как на рисунках в гимназическом учебнике по естествознанию!
Они неслись прямо на Вадима, ощеренные, кровожадные. Еще мгновение – и вылетят из зеркал, ворвутся в комнату, накинутся, растерзают…
– Чур! Чур! – закричала Баррикада Аполлинарьевна, задула свечи и плеснула на зеркала из стакана.
Скатерть соскользнула с плеч Вадима, повисла на спинке стула. Верейская дохромала до стены и включила электрическую лампу.
– Ну, бабуля… ну, гранд… Ты мастер эффектов!
Вадим уже без стеснения допил остававшееся в бутылке пиво. Баррикада Аполлинарьевна поплевала на зеркала, протерла их бахромой скатерти, убрала в ридикюль. После двух или трех минут молчания приступили к обсуждению увиденного.
– В руку сон-то, – проронила Верейская. – Поналетели исчадья адовы…
Странно было слушать ее. Обычно сдержанная, слегка насмешливая, сейчас она говорила, как неграмотная сельская вещунья с интеллектуальным багажом, состоящим сплошь из предрассудков и суеверий.
Вадим и сам, признаться, струхнул при виде ископаемых монстров, но заговорил невозмутимо, с убедительностью институтского лектора:
– Гранд-мама… не знаю, что за волшебные фонари у тебя в зеркалах запрятаны, но, к твоему