Горький поднес бокал к носу и принюхался:
— Если из слов твоих исходить, что Германия пивом пахнет, то коньяк — Францией, — пригубил он напиток.
— Ты не глотай его, Алеша. Во рту подержи. Коньяк временем пахнет. Чем дольше выдержка, тем гуще аромат истории. Представь только, что напиток этот, который ты сейчас пьешь, во времена Наполеона Бонапарта, Александра Первого и еще при жизни Пушкина произведен! А от густоты аромата и сам коньяк словно гуще становится.
Савва закинул руки за голову и откинулся на спинку кресла, наслаждаясь мягким теплом горящих дров и неспешной беседой с Алешей, дружбой с которым, казалось, был награжден судьбой. Он никогда не позволял себе близко сходиться с людьми. Есть дело — с партнерами и конкурентами вокруг, есть семья и дети рядом, для которых ты защита и опора, есть морозовский клан, известный всей России, внутри которого ты лишь часть, хоть и важная, но которая себе не принадлежит. Есть Маша… А теперь есть вот этот высокий, неуклюжий, грубоватый, но безмерно талантливый Алеша — друг, который не предаст и не продаст, потому что, «гений и злодейство — вещи несовместные», — вспомнил он пушкинские строки.
— Как ты думаешь, Алеша, гениальный человек, совершив злодейство, может оставаться гением?
Горький закашлялся и пробасил:
— Думаю я Савва, что гением он все же останется. Только на службе у другого господина.
— Чтобы дьяволу служить — надо душу ему отдать. А куда человеку без души? — задумчиво проговорил Морозов.
— Но талант же у него останется, — засмеялся Горький, но, заметив удивление на лице Морозова, спрятал улыбку. — Одной душою, хоть и бессмертной, Саввушка, сыт не будешь, а талант как-никак кормит.
— Дела как идут… революционные? — Савва решил сменить тему разговора.
— Ох, — Горький допил коньяк, достал папиросу и закурил, — много чего было… Мария Федоровна тут …
— Что Мария Федоровна? — забеспокоился Савва.
— Охранка, видишь ли, узнала о нелегальном приезде в Россию одного нашего товарища и взяла его в «наружное наблюдение». А тот вдруг исчез. Просто испарился, — оживленно начал рассказывать Горький.
— Все понятно, — улыбнулся Савва. — И куда ж его Мария Федоровна припрятала?
— Как куда? — Горький покашлял. — К себе на квартиру! Полиция его ищет, с ног сбилась, а он у знаменитой актрисы, в квартире действительного статского советника Желябужского проживать изволит. Но смеху было, она рассказывала, когда к ним домой явился с визитом обер-полицмейстер Трепов. Она с ним любезничает, а за стенкой — Иван Сергеевич…[26]
— Его на деле так зовут или тоже кличка такая, как у всех ваших?
— Кличка, понятное дело, — неохотно ответил Горький.
— Слыхал, у тебя тоже кличка есть?
— Есть, — Горький провел рукой по усам. Только между нами, ладно?
Савва кивнул.
— «Шах»! — Сказав это, Горький даже приосанился. — Так что уж будь добр, распорядись, чтобы подушек на диван побольше положили, — хмыкнул он.
— «Шах»? — Морозов поднял брови. — Эка далеко как тебя продвинули из Пешкова-то! — хмыкнул он.
— Плох тот Пешков, который не хочет стать Шаховым! — скаламбурил Горький.
А я у вас как прохожу? — живо поинтересовался Савва.
— Ты у нас «Савин».
— Поня-ятно, — немного разочарованно протянул Морозов. — Получше ничего придумать не смогли? Ну, там «капиталист» или «эксплуататор», чтоб пафоса побольше, или, на худой конец, «денежный мешок». Фантазии не хватило?
Горький, будто оправдываясь за товарищей, молча развел руками.
— Ну, и чем же с Марией Федоровной дело кончилось? — вернулся Морозов к разговору.
— Она его к Качалову переправила, а тот несколько раз ходил с ним на вечеринки и оставлял там ночевать, якобы это его бывший товарищ по университету, далеко живет и к тому же простужен.
— И что ж, люди оставляли его с риском для себя, даже не зная о том? Прямо игра у вас шахматная какая-то! — неодобрительно покачал головой Савва. — С жертвою пешек. Человек рисковать должен с собственного согласия.
— Да ничего, все же обошлось… — Горький затушил папиросу. — Да и к тому же им там всем не до беспокойства было, они по сценарию Москвина оперетку сочиняли, — увел он разговор от неудобной темы. — Музыку тут же Илья Сац набросал. Качалов изображал пламенного любовника. Москвин его заставил тенором петь, а партию героини сам пел. Хор и оркестр изображал Сац, — продолжил рассказ Горький, обеспокоено поглядывая на все еще хмурого Савву. — Иван Сергеевич потом Марии Федоровне все это изложил — уж она смеялась до слез! Нет, ты представь только Качалова в накинутой на плечи голубой скатерти и старой соломенной шляпе с цветами, тенором поющего серенаду своей возлюбленной, и Москвина в женском платье, стоящего на столе, вместо балкона, поющего свою арию! — Горький затрясся от беззвучного смеха.
— А сейчас, где этот Иван… Сергеевич? — Савва снова взял кочергу и пошевелил угли в камине.
— Так я как раз и хотел тебя попросить. Может, пристроишь его куда? На время. Очень Мария Федоровна тревожится о нем, а просить тебя ей неловко. Она меня уговорила перед тобой похлопотать!
— Чего это вдруг Маше неловко? То — ловко было, а сейчас вдруг — неловко? — пробурчал Савва, поднимаясь. Подойдя к столику с шахматами, на котором была расставлена незаконченная партия, задумался на мгновение, и передвинул черную пешку на две клетки вперед.
— Так пристроишь?
Савва, ничего не говоря, перешел на другую сторону столика, где стояли белые фигуры.
— Помогу, коли надо. Не рисковать же Маше опять, — сказал он, не отрывая взгляд от шахматной доски. — В Покровское отправлю. Там и подпол просторный имеется, — с усмешкой поднял голову, но, заметив недоуменный взгляд Горького, пояснил:
— Ну, он же подпольщик, где ему еще обитать?
Горький тоже усмехнулся в усы.
— Кем он работать-то может? — Савва прикоснулся указательным пальцем к белому ферзю.
— Ветеринаром.
— Вот и славно. Пусть за моими лошадьми и присмотрит. Я с Марией Федоровной сам переговорю. Кстати, как Катерина?[27]
— Сложно, Савва, — нахмурился Горький. — Не хочу сейчас об этом.
— Какие у тебя могут быть сложности, Алеша? Ты же золотой человек! Твоя слава растет с неслыханной быстротой! Ты же выдвинулся в число первых писателей России! У тебя не может быть ничего, что мешает быть счастливым!
— Да ладно уж, — смущенно пробасил Горький, — захвалил ты меня совсем. Кабы бы все так думали, как ты. А то иногда такое о собственных сочинениях в газетах прочитаешь!
— Алеша, дорогой мой, — Савва поднял ферзя, — нет человека, который, прочитав прозаическое произведение, не подумал бы: «Постараюсь — напишу и получше!»
— Правильная мысль! — оживился Горький.
— Это, Алеша, мысль одного французского мыслителя. В восемнадцатом веке жил. Вовенарг Люк де Клапье. Слыхал?
— Не слыхал.
— Вот как, видишь, и я на что тебе сгодился, — улыбнулся Савва и, наконец, поставил ферзя на место убитой черной пешки. — Шах! — сообщил он своему воображаемому противнику. Горький едва заметно вздрогнул.
— А насчет критики… — продолжил Морозов, снова перейдя на сторону «черных», — хочешь, скажу свои соображения по вопросу современной литературы?
Горький кивнул.
— Кажется мне, Алеша, беда нашей сегодняшней литературы в некой расплывчатости суждений и размазанности. Недостаточную глубину мысли, как говорил Монтескьё, компенсируют ее длиной. А время наше стремительное требует лаконичности и ясности. Вот и все! — Савва прикрыл черного короля ладьей.
— Ты, Савва, как словарь Брокгауза. Кажется, весь напичкан цитатами. В молодости учил или сейчас балуешься?
— Милый ты мой! — Савва, не переходя на другую сторону шахматной доски, сделал ход белым конем и снова объявил «шах» противнику. — Тебе б такого учителя, как у нас с Сережей! Ключевский тем и велик, что, прежде всего, прививал своим ученикам желание обучаться. А потом, у меня с рождения память такая, что и хочу чего забыть, да не могу. Прочитал — на всю жизнь помню.
— Утомления мозга не боишься?
— Не боюсь. Человек еще и не на то способен, просто о своих способностях не ведает.
«Почему же Маша меня сама не попросила? Зачем через Алексея?» — вдруг подумал он.
— Надо же, «шах» и «мат», — переставил Савва черного ферзя через все поле и озадаченно почесал голову. — «Черные» выиграли, казалось бы, из безнадежного положения.
— Пора мне, Савва, — вдруг засобирался Горький, застегнул пуговицу на вороте, поднялся и одернул рубашку, подпоясанную ремнем. — Дела есть неотложные.
— И не отужинаешь? Зинаида к ужину не выйдет, нездоровится ей.
— Нет. Благодарю, Савва Тимофеевич.