Читать интересную книгу Долгий путь к себе - Владислав Бахревский

— Но разве ты не понимаешь: это не одно и то же — говорить о произволе, чинимом местными властями, людям государственным и — темной черни?

Перед Хмельницким встало лицо сенатора Киселя, ответил его словами:

— Да избавит меня Бог от соблазна переносить личные обиды на общее устройство государственных дел. Как ни близка рубаха к телу, я, пан Шемберг, никогда не действовал себя ради во вред государству, почитая это за тяжкий грех. Я показал королевское знамя казакам для того, чтобы поднять в них дух истинного рыцарства. Пан комиссар! Казаки из воинов перерождаются в торгашей, земледельцев, скотоводов. Может быть, я говорил дерзкие слова, но думал о пользе Речи Посполитой. Если казачество совершенно переродится, то вся украинская степь станет легкой добычей татар и турок. Слава богу, в Истамбуле престол занимает больной, глупый человек. Был бы жив султан Мурад, еще неизвестно, кому принадлежала бы нынче богатая земля Украины.

Не давая Шембергу опомниться, Хмельницкий втянул его в беседу об отношениях Турции и Польши, Турции и Крыма, Турции и Персии, Турции и Молдавии.

Пан Шемберг, закрывая за собой тюремную дверь, чувствовал, что он на стороне Хмельницкого.

9

Коронный гетман Николай Потоцкий принял комиссара Шемберга четвертого декабря. Слушал историю Хмельницкого, подписывая деловые бумаги. Не отрывая глаз от очередного интендантского отчета о закупке корма для лошадей, сказал:

— На кол его!

— Хмельницкого? — удивился Шемберг.

— Хмельницкого. Он хитер, но я его татарские хитрости, как запах чеснока, за версту чую.

— Для того чтобы совершить казнь, ваша милость, нужен универсал, подписанный вашей милостью. Пан Хмельницкий — шляхтич.

— Шляхтич из холопов! Приготовьте универсал, я тотчас его подпишу.

— Казнить Хмельницкого — все равно что спрятать горящую свечу в стоге сена, — возразил Шемберг.

— Любую попытку к бунту мы раздавим в зародыше, пан комиссар.

— Ваша милость, вам не хуже меня известно, что его величество король присылал канцлера Оссолинского не ради осмотра пограничных крепостей, но исключительно ради встречи с Хмельницким, коему дано было гетманство и жалованье. Король обещал прислать Хмельницкому на постройку «чаек» сто семьдесят тысяч злотых.

Потоцкий, откинувшись в кресле, задумался.

— Какое официальное обвинение выдвинуто старостой Конецпольским против Хмельницкого?

— При аресте никакого, но задним числом решено поставить в вину сотнику Хмельницкому отправку пушек за Пороги.

— Если бы он и отправил пушки, то это — всего лишь исполнение королевской воли.

— Ваша милость, хочу заметить, что пан Хмельницкий от гетманских атрибутов отказался. Он сказал Оссолинскому, что не достоин столь высокой чести, но в будущем надеется заслужить булаву гетмана.

— Экий переполох из-за какого-то сотника! — Потоцкий посмотрел в глаза Шембергу. — Если так все сложно, отпустите Хмельницкого из тюрьмы, пусть он умрет на свободе. И обязательно от руки казака.

Пан Шемберг молча поклонился и вышел. Он был возмущен приказом коронного гетмана.

Думая, что можно сделать для человека, гостеприимством которого пользовался многие годы, комиссар Войска Запорожского решил сообщить о воле Потоцкого старосте Конецпольскому и заодно полковнику Кричевскому, а там как Бог рассудит.

Дело было под праздник. Шестого декабря Никола зимний: никольскую брагу пьют, а за похмелье бьют. Пан Кричевский не долго думая взял кума на поруки.

Не успел Богдан переступить порог своего дома в Чигирине, как явился к нему, закутанный словно баба, Яков Сабиленка. В ноги упал.

— Смилуйся, пан Богдан! Верным слугой тебе буду, смилуйся!

— Что-то я не припомню твоей вины передо мной!

— Клянусь моими детьми! Это не я предал тебя. Мой брат Захария был у комиссара Войска Запорожского и рассказал ему о твоей встрече с Оссолинским.

Хмельницкий сдвинул брови.

— Почему я должен верить тебе, Яков? Может быть, ты по злому умыслу наговариваешь на брата?

— Клянусь Господом Богом моим! Это не так. Я не хочу умереть от руки твоих казаков за проделки моего брата. До сих пор не знаю, где прятался его человек, но он слово в слово передал твои разговоры с его милостью паном Оссолинским.

— Уж не адъютант ли канцлера продал свои уши за мошну Захарии?! — осенило Хмельницкого.

— Не знаю! Ничего не знаю! Убьете меня — убьете невинного.

— Никто тебя не тронет, Яков! — сказал Хмельницкий. — Спи спокойно по ночам. А чтоб совсем очиститься передо мной, пришли… через месяц на Сечь обоз с хлебом.

— Да хоть через неделю!

— Через месяц, Яков! Ровно через месяц.

Хозяин корчмы ушел повеселевшим, а Богдан призадумался.

С побегом откладывать было нельзя, но и ставить под удар Кричевского не годится.

Бражничанье по случаю освобождения из тюрьмы Хмельницкий затеял в своем доме, пригласив только двух гостей: пана Кричевского и пана Барабаша.

— Ради товарищей своих всю казну пущу по ветру! — шумел Богдан, пил с полковниками на равных, да видно, хмель Хмельницкому был свояк и оба они знали, что делали.

— Жил в Варшаве монашек один, в кости был тонок, а пил, как вол, — вспомнил Богдан историю, рассказанную Гунцелем…

— Хе! Нашел питоков! — возмутился полковник Барабаш. — Ляхи у него пить умеют! Да есть ли такой лях, который устоял бы в питье против истинного казака? Есть у тебя кулявка?

— А знаешь, будто бы есть! — вспомнил Богдан и, для отвода глаз покопавшись, принес полуторалитровую рюмку без ножки.

— Наливай!

Налил.

— До краев!

Добавил.

Барабаш взял кулявку обеими руками, выхлебал.

— Вот она, казацкая удаль! — сел, фыркнул, потянулся рукой к огурцу, но руку не донес, навалился грудью на стол, обмяк.

— Я тоже отдохну, — сказал пан Кричевский, растягиваясь на лавке. — А ты, кум, крепок. Столько пили, а все стоишь…

— Стою, — сказал Богдан, обшаривая спящего Барабаша.

Достал платок, взял его шапку, вышел в сени. С ларя соскочил Тимош.

— Держи! — передал Богдан сыну шапку и платок черкасского полковника. — Жене его покажешь. Пусть оба привилея тебе передаст. Заартачится — бери силой. Коня не жалей. Жду тебя на рассвете. Помогай тебе Господь, сынку!

Тимош спрятал на груди платок и шапку, потрогал пистоли на поясе. Вышел из дому, прыгнул в седло и поскакал. Копыта у лошади были обернуты тряпками.

10

Осенняя ночь, как яма. Тимош пришпоривал коня, но узду отпустил — глаза выколи.

В воздухе блуждали одинокие снежинки, холод бодрил, и хлопец без робости косился на придорожные косматые ветлы — обиталища ведьм. Шел бы вчера из Чигирина в Суботов с гулянки парубков, натерпелся бы страху: голые ветлы стучат ветками, словно костяки дерутся, — а нынче не до ведьм, не до пустых страхов.

— Началось! — вслух сказал Тимош.

Что началось, он не знал. А сердце знало. Сердце стучало тревогу, твердило свое — прежней жизни не бывать, новой не миновать.

И вспомнил вдруг Тимош дурные свои слова о принцессе, и не пожалел о них, о словах своих дурных.

— Никуда она не денется от меня — принцесса! — пробормотал сквозь зубы, словно дело это было решенное.

Воздух позванивал от крепости, на низкой траве проступал сквозь темень неясный, как паутина, заморозок.

11

Наутро, опохмелив гостей и сам опохмелившись, Богдан объявил, что едет в Трехтемиров.

— В Чигирине мне жизни все равно не будет, — сокрушенно признался он Барабашу. — В Трехтемирове, слышал я, дом хороший продают с усадьбой. Куплю не для себя, так для Тимоша — и с глаз долой, подальше от нелюбезного пана Чаплинского.

Уже через полчаса, с легкой поклажей, отец и сын Хмельницкие скакали по дороге на Трехтемиров.

В условленном месте их ожидали тридцать казаков из тех, кто был с Богданом в Роще.

Поскакали в степь, в сторону Запорожской Сечи.

12

«Если произведено было следствие, тогда открылось бы, сколько Чаплинский покрал вашего панского достояния, и ваша вельможность не захотели бы иметь его не только дозорцею, но даже истопником или кучером…»

Хмельницкий перечитал свое послание к чигиринскому старосте Александру Конецпольскому и похвалил себя: «Хорошо! Никакой гордыни. Жалоба и одновременно донос на начальство».

Встал из-за грубо сколоченного стола, потянулся, пошевелил пальцами. Руку ломило: в генеральных писарях столько бумаги не изводил. Весь стол, за который разом садилось две дюжины казаков, закрыт просыхающими от чернил листами: письма плаксивые — королю, великому коронному гетману, польному гетману, комиссару Войска Запорожского, и письма совсем другого рода: к крестьянам, к казакам, к сельским священникам — ко всему народу украинскому.