«Синьор Роман! — начиналась записка. — Вы отказались сотрудничать с нами по доброй воле и за хорошие деньги. Мы предупреждали вас, что добьемся своего. Узнаете ли вы трусы вашей уважаемой жены, синьоры Эстеллы?
Посмотрите кассету. Там много интересного о жизни вашей супруги. Особенно обратите внимание на то, как страстно она отдается молодому человеку. Достаточно взглянуть на любой полицейский стенд и вы узнаете этого юношу. Ваша жена спит с опасным террористом, которого безуспешно ищут по всей стране. Подумайте об этом.
Вечером будьте дома. Мы вам позвоним. Подумайте о себе и своей карьере. Мы сделаем вам последнее предупреждение и последнее предложение. Будьте разумным человеком».
На этом записка заканчивалась.
— Ты смотрел кассету? — спросила я с ужасом.
— Смотрел, — отозвался Симон, опуская глаза. — Я сначала подумал было, что это киномонтаж, но потом понял, что нечего тешить себя иллюзиями.
Он выглядел совершенно убитым. Что, конечно, неудивительно. Я встала и подошла к нему, но он отшатнулся от меня, прижавшись к спинке кресла.
— Отойди от меня, — почти крикнул он, с ненавистью глядя на меня и весь трясясь от гнева и возмущения. А потом он начал плакать. Он сотрясался от рыданий. Ты знаешь, я никогда не видела, чтобы взрослые мужчины плакали. Может быть потому, что кроме мужа, из мужчин хорошо знаю только своего отца. Он никогда не плакал. Но ведь он не попадал в такие ситуации и ему не приходилось смотреть такие кассеты про свою жену…
Симон рыдал, и я не знала, как поступить. Подойти к нему я боялась. Ведь я увидела его глаза и поняла, что стала отвратительна ему. Он испытывал ко мне чувство презрения и физической гадливости, как к грязному животному… Что говорить, я и сама то же самое чувствовала о себе.
И все же вдруг я подумала: «У него же нет близких людей кроме меня. Даже друзей в этом городе мы еще не завели. Да и не расскажешь другу о таком… Кто же утешит его, кроме меня. Конечно, я не самый подходящий утешитель сейчас, но все равно — кто же?»
И я подошла к Симону, опустилась на колени возле кресла и обняла его трясущиеся плечи. В ту минуту он напоминал маленького мальчика, которого обидели. У него было две любимых игрушки, и он так дорожил ими… И вдруг пришли злые сильные дяди и отняли обе сразу. Одна игрушка — это жена. А другая — его работа. И вдруг ничего не стало…
— Послушай, Симон, — сказала я. — Послушай меня, я хочу тебе что-то сказать. — Я очень хотела «достучаться» до его сердца. Хотела, чтобы он мне поверил. Поэтому я точно не знала, что буду говорить, но надеялась, что Бог подскажет мне правильные хорошие слова. На минуту я представила на своем месте мою мать и подумала: «Какие слова сказала бы она сейчас? И я постаралась говорить мудро и спокойно, хотя это было очень тяжело. И я не была уверена, что Симон вообще станет слушать меня. Ведь я была так виновата перед ним…»
Но он молчал, и я могла продолжать.
— Послушай, мы с тобой одни здесь. И не только в этом доме, но и во всем мире… Я люблю тебя, Симон. И ты тоже любишь меня, — говорила я совершенно искренне, стараясь чтобы мой голос звучал ровно и убедительно.
— А когда ты подставляла свое тело этому… Этому… — Симон захлебнулся. — Когда ты подставляла свой зад этому — ты тоже меня любила тогда?
Я сразу вспомнила все, и у меня появилось желание отдернуть руки от мужа и самой разрыдаться. Но я нашла в себе силы. Ради него, ради Симона.
— Это было наваждение, — сказала я твердым голосом. — Это было минутное сумасшествие. Такое бывает. И проходит бесследно, и человек сам потом не верит, что с ним это было… Поверь мне, Симон, я сделаю теперь все, что ты хочешь, чтобы загладить свою вину. Этого больше никогда не повторится. Только скажи, что ты когда-нибудь простишь меня… Подумай о том, что я сейчас сама переживаю. Ты мог бы меня немного пожалеть.
На самом деле я не считала, что ему следует меня жалеть. Я нисколько не заслужила жалости. Во всяком случае, от мужа… Но я сказала так, чтобы как-то разбудить окаменевшего Симона. Чтобы он почувствовал ко мне что-то кроме брезгливости и презрения.
Мне еще предстояло вернуть отношение Симона ко мне как к человеку… Он перестал, наконец, плакать и замолчал. Надолго замолчал. Весь тот вечер мы провели вдвоем, друг возле друга.
К концу вечера я стала ловить на себе взгляды мужа. Сначала он просто не хотел смотреть на меня. Постепенно он успокоился, или мои слова, тихие слова покаяния и любви так на него подействовали… Не знаю.
— В конце концов, у меня действительно нет больше никого, кроме тебя, — сказал наконец Симон, грустно качая головой. — Тут ты права. Мы с тобой действительно самые близкие друг другу люди. Во всяком случае, я так всегда считал.
— Это и сейчас так, — торопливо подтвердила я. — После стольких лет семейной жизни один эпизод не должен дать нам повод для того, чтобы забыть все хорошее и разрушить нашу связь.
Видно было, что Симон на самом деле уже отошел, и сам хочет поверить мне, хочет убедить себя в том, что меня нужно простить… Конечно, я воспользовалась этим.
Мне очень не хотелось терять Симона. Ведь я его любила.
— А сейчас ты его по-прежнему любишь? — спросил вдруг я, прерывая Эстеллу.
Она странно посмотрела на меня и ответила:
— Люблю. Но не по-прежнему.
— Почему же? — спросил я, в общем-то заранее зная ответ.
— Я люблю его за многое. За долгие годы нашего брака, за нежность, за благородство характера, за многое-многое, — сказала Эстелла. — Однако, после того, как он сделал эти две вещи, мое отношение к нему все же стало иным…
— Какие вещи? — не понял я.
— Во-первых, меня смутило, что Симон не захотел рисковать карьерой и не стал сообщать в полицию о предложениях террористов. Я ведь еще тогда предполагала, что это малодушие. Я ведь тогда сказала ему, что не сообщив о террористах, он подвергает опасности других людей… А он не захотел связываться, и они остались на свободе. Так что, кстати, и мое падение — тоже произошло из-за этого. Отчасти…
Сообщи Симон сразу же в полицию, там приняли бы меры, и террористы не стали бы действовать дальше так нагло и безнаказанно. И я не попалась бы им в сети. Вот так…
— А вторая вещь? — напомнил я Эстелле ее слова.
— А вторая вещь, которая смущает меня до сих пор, — это как раз то, что он меня простил, — сказала Эстелла задумчиво.
— А что же он должен был сделать? — недоуменно спросил я. — Ты просила у него прощения, и он тебя простил, как любящий человек… Ты что же, считаешь, что он должен был поступить иначе?
— Да нет, — ставшим вдруг скучным голосом сказала в ответ Эстелла. — Я очень рада и благодарна ему за великодушие. Так что все в порядке. Вот только…
— Только что? — опять поторопил ее я.
— Только я не могу уважать мужчину, который простил свою жену после того, как она сделала такое, — выпалила Эстелла и нахмурилась. Она напряженно смотрела в окно и ломала себе пальцы рук…
— Он не должен был прощать меня, — заговорила она вновь, стараясь вложить в свои слова всю убедительность. — Это неправильно. Благородно, великодушно, но неправильно… Простил — значит он тряпка и слюнтяй. Вот Мигель бы никогда не простил меня, если бы я сделала такое с ним, — неожиданно вырвалось у Эстеллы.
— Мигель? — не поверил я своим ушам. — Ты сравниваешь мужа с этим подонком Мигелем? Разве ты забыла, что сделало с тобой это грязное похотливое циничное животное? Ты только что сама мне об этом рассказывала.
— Да, — согласилась женщина. — И что с того? — Голос ее был безучастный. Казалось, Эстелла утратила интерес к этому разговору.
— Как что с того? — возмутился я. — Ты что, считаешь, что муж не должен был тебя прощать? И сравниваешь его с Мигелем?
— Да, — ответила Эстелла. — Вот и ты меня не понимаешь… Я думала, что ты меня поймешь. Надо было меня убить… Или побить хотя бы. Это было бы по-мужски. Так реагируют мужчины. А Симона я все так же люблю, но теперь эта моя любовь больше стала походить на жалость. А это уже не то. Женщина должна простираться ниц перед своим любимым, а не жалеть его…